Сивая борода

     Каждый Новый год Петрович менял Снегурочек. Не то, чтобы он был непостоянным, как раз наоборот. Само постоянство Петровича влекло его к возобновлению одинокого шатания по усеянному обрывками петард и золотинками ёлочного "дождя" предутреннему городу. Одной Снегурочке не нравилась перспектива тащить надравшегося напарника до стоянки такси, где праздничные водилы зычно оглашали такой лапландский тариф, от которого у самых закоренелых оленей отваливались рога. Другая Снегурочка на дух не переносила здоровое амбре отечественного перегара, неперебиваемое никакими поветриями слабодушной западной косметики. Третьей было отчего-то стыдно перед детьми, забывавшими выученный стишок и отрепетированную песенку, поспешно слезавшими прочь с табуретки при виде объятий дедушки, что грабастали то вместе, то поочерёдно обоих родителей и всех, кто попадался на пути, включая мерцающую огнями гирлянд нарядную ёлочку.
     Петрович, пока был относительно трезв, ездил на новогоднюю работу на "тазике"-"четвёрке". Там, где у всех порядочных "как бэ верующих" водителей размещался над торпедой складенёк с тремя почитаемыми иконами, у Петровича скотчем была закреплена фотография остромордой внимательной куницы, вырезанная из журнала "Юный натуралист". Интересующимся Петрович объяснял, что ездит на легендарной машине, такой же, что много лет безотказно возила народного любимца Николая Николаевича Дроздова. Но наиболее близкие к душе неисправимого романтика знали: куница — враг белочки, потому-то её портрет и присутствует в салоне суеверного водителя на самом почётном месте. Белочка не всегда пугалась куницы и иногда всё же приходила. Тогда Петровича отвозили в клинику, пичкали капельницами, а пару раз даже откачивали в реанимации.
     Самым сакральным местом в автомобиле Петровича был бардачок. Именно там содержалось про запас звонкое трио чекушек: одна на сейчас, другая на потом и третья на опохмел. "Сейчас" и "потом" различались со стороны весьма смутно, как последний удар курантов в угаре загадывания желания. Опохмел также вплотную примыкал к первым двум. Так что непрерывный пространственно-временной континуум в новогодней выпивке Петровича находил своё естественное яркое и философски обоснованное выражение. А не пить Петрович не мог, ибо содержимое чекушки не замерзало, следовательно, лилось, и было бы очень обидно, если бы лилось мимо горла.
     Всем Снегурочкам строго-настрого наказывалось под страхом словесной экзекуции не лазить в бардачок. В остальном они свободно могли располагать салоном Петровича как гримёркой, переодевалкой, курилкой и местом для виртуальных встреч, если под рукой был смартфон, а на дворе ловился Вай-Фай. Сам Петрович подобными гаджетами брезговал, называл их "сачками", а для того, чтобы загарпунить знакомого с верхнего этажа для совместного благородного возлияния, пользовался отточенной острогой хорошо поставленного басовитого голоса. Этим же голосом он изящно произносил точно разученное, пришедшее с прогнившего Запада "Йо-хо-хо!" и разные восточные слова, никогда не встречающиеся в книжках для детей младше 18 лет.
     Почему Петровича не увольняли и каждый год вновь прибегали к его услугам, несмотря на испуганность родителей и встревоженность детей, оставалось загадкой Полишинеля. Всему виной была его натуральная роскошная сивая борода, которую он великодушно разрешал потрогать, подёргать, пощипать и даже попытаться по-настоящему оторвать, после чего дремучая набыченность отроков и отроковиц сменялась неподдельной детской восторженностью: "Мама, он настоящий!"
     Отработав праздник, Петрович возвращался в свою коммуналку досоветских времён, где над повидавшим НКВД звонком с тех самых пор для чего-то красовалась затёртая медная табличка: "Проф. В.Яремчук. Звонить три раза. Стучаться до полного пробуждения". Надпись являлась точно такой же "липой", как вывеска "Построннним В." над входом в дом мультяшного Пятачка. Однако же сотрудники ЖЭКа, полиции, ювенальной юстиции, судебные приставы, почтальоны и доставщики пиццы всерьёз принимали постояльца за известнейшего на всю страну автора Фабулы, а потому трепетали, благоговели и млели в немом восторге, одними жестами прося автограф у появлявшегося на пороге в цветастых семейниках из полумрака коридора двойника писателя. Впечатление сходства, конечно же, поддерживала сияющая в потёмках как гималайские вершины в лучах утреннего солнца сивая борода хозяина. Мало того, кто-то искушённый прицарапал гвоздём на той же табличке два паралипоменона (дополнения): "Марта М., пара ударов копытом" и "Письмоносица Т., хлопать крыльями и кукарекать". Оттого в общем-то обычная, а даже вовсе не нехорошая квартира, в которой обитал Петрович, и впрямь казалась главным притоном авторов культового Литсайта.

     Восприняв Маринку в качестве очередной Снегурочки, делегированной в напарницы праздничным агентством, Петрович привычно пробубнил инструкцию по выживанию: "Не лазь в бардачок!", — при этом наглядно продемонстрировав ценностное содержание постулата заранее вынутой чекушкой, галантно опрожнив одним махом её взболтанное до бермудского состояния содержимое. Подхватив мешок с подарками, купленными на родительские и профсоюзные средства, потеплевший Петрович засобачил все дверцы своего "тазика" от любопытных мальчишек и бодро, слегка поплыв фигурой влево, кивком головы пригласил юную девицу в волшебный мир праздничного действа.
     Побывали у Вовочки на третьем этаже, оборвали пару гирлянд у Оленьки с двенадцатого. Потом по разнарядке напугали Ирочку и Сашеньку, влезших ради праздника на самые высокие табуретки. Загнали под стол бутуза Валентинчика, так что того никак не мог приманить из-под скатерти новоявленными сладостями из дедморозского подарка отец. В общем, погуляли на славу. А девочку со странным инопланетным именем Тиана и мальчика с не менее звучным греческим именем Диоген так и не смогли напугать, что само по себе заслуживало занесения в книгу праздничных странностей и требовало незамедлительного распития содержимого очередной чекушки.
     Привычным жестом Петрович поискал в бардачке рассобаченного "тазика" чекушку, но нащупал нечто более вычурное и увестистое. Предчувствуя упавшим сердцем неладное, трясущейся рукой седобородый старец извлёк на свет мерцающих новогодних огней пузатый флакон коньяка Hennessy. Если бы вместо привычно укладывавшейся в натруженную ладонь чекушки Петрович обнаружил в бардачке россыпь пузырьков настойки боярышника, снабжённый парикмахерской резиновой "грушей" флакон "Шипра" или "Тройного", либо даже перевязанный праздничной лентой пучок гремучих змей, он вряд ли удивился бы более. Ибо боярышник, одеколон и ректифицированный спирт для очистки поверхностей были пройденными этапами его трудовой биографии, а гремучие змеи почти всегда (за исключением единичного случая назойливых зелёных человечков) являлись чрезвычайными и полномочными посланцами белочки.
     Петрович понюхал, попробовал на оборудованный металлической коронкой зуб и взвесил на взблеснувший стариковской слезою глаз новоявленную реальность. Убедившись в том, что реальность не виртуальная и не является коварным презентом от насмешницы-белочки, а скорей — новогодним приветом от лисички, дегустатор осторожно откупорил горлышко невиданного чуда и осторожно, памятуя о происках Госдепа, боевиков несистемной оппозиции, а также прочих затаившихся повсеместно шайтанов и джиннов, сделал сдержанный глоток. Хотя нет. Не сделал. Даже не приложился. Только собирался. И вдруг осознал: для культурного распития такого неожиданного подарка судьбы необходим стакан. Подвижка в мышлении, произошедшая внезапно и непреднамеренно, как пробуждение Везувия над дремлющими Помпеями, подпирала мозг двинувшейся вдоль позвоночного столба лавой самосознания седовласого джентльмена. "Так вот ты какая, энергия Кундалини!" — ни к селу ни к городу подумалось Петровичу меж тем, как трепетная рука впервые в жизни отставляла в сторону нераспробованное спиртосодержащее содержимое бутыли.
     Hennessy чем-то напомнил старику эротичный рассказ о любви. И если бы только этим ограничилось дело! Следом за французским коньяком последовали день за днём

• сказочное на просвет и ёмкое на вкус пол-литра шотландского виски;
• бренди в юморной бутылке, изображавшей писающего мальчика;
• домашняя наливка неожиданно высокой крепости в охотничьей фляжке;
• взбодрившее самурайской героикой саке;
• до обидного маленькая, но всё ж таки порадовавшая сердце старика бутылочка абсента;
• текила, сравнимая по воздействию на организм разве что с говорящим кактусом;
• ямайский ром, дохнувший из-под пробки неповторимым духом пиратских авантюр и морских приключений;
• фантастическая сливовица с неведомых толкиенских предгорий;
• экзотическое бамбузе, прораставшее в сознание словно стебли молодого бамбука в тропический закат;
• философический шнапс, сажающий дегустатора в сугроб где-то между Ницше и Кантом;
• джин-тоник, отмеченный уникальным штемпелем "Одобрено на Бейкер-стрит. Ватсон так и не проснулся";
• дерущая горло доза медицинского спирта, кем-то любовно сохранённая с советских времён;
• драматически-тонкий, словно клякса с пера Шекспира, вкус шампанского-брют под брендом "Отелло".

     Следовало бы насторожиться, получив в дар на исходе второй недели дедморозского служения столь сильногазированный и относительно слабоалкогольный напиток. Но Помпеи спонтанного алкоголизма в душе Петровича уже были надёжно засыпаны пеплом благодарного изумления и каждодневного ожидания чуда. Поддельный Дед Мороз поверил в существование своего прототипа, первообраза, исходной матрицы, греческого оригинала для миллионов римских копий, скитающихся по новогодним дворам далеко не всегда в трезвом виде. Петрович, следом за проверившими на прочность его сивую бороду ребятишками, готов был воскликнуть, если бы только было кому: "Мама мия! Он настоящий!"
     Когда в пятнадцатый день обретшая уверенность рука извлекла из заветного бардачка неожиданный сюрприз — бутылку "того самого" советского кефира, что в прежние времена мог бы сопровождаться разве что эпиграфом "Грешно смеяться над больными людьми" — сердце старика даже не дрогнуло! "А чего ж? И выпьем за доброе здравие!" — решительно произнёс Петрович, сознавая в себе могучую силу победителя древнего змия. Куница с присобаченной скотчем юннатской иллюстрации одобрительно глядела глазками-бусинками, словно бы безмолвно уверяя: белочка в бессрочном отпуске на Канарах и в Питер больше не придёт.

     Тем же вечером Маринка в своей комнатушке привычно разговаривала с цирковой афишей, на которой вместо новогоднего гуся в яблоках был изображён прижмуренный котёнок в грушах. Надпись по верхнему обрезу гласила: "Лауреат Международных конкурсов Добрый М. с программой-иллюзионом "И