Дула, Псой и Голиндуха

ДУЛА, ПСОЙ И ГОЛИНДУХА
                                     (небывальщина)
    
 
      Сказывать – скучно. Слушать – потешно. Верить – обманно. А
начинать как-то надобно. Как? Да, пожалуй, вот так.                           
     Бают, будто в старинщину, годов, ох, и много назад – там, где белый
свет нависал над чёрною бездной, пряталось одно царство никудышное.
Само оно – лужок с напёрсток и лесок к нему прилепившийся – ни
виденья не имело, ни названия. Народец быть в нём устал от скудости,
избёнки измокли под дождями и порушились. И только терем царский
возносился к небу башенками дивными, пенился узорочьем карнизов,
да восхищал крыльцом с перильцами из рай-дерева.
   По традиции, заведённой не вчера, каждый день у крыльца этого
выстраивался парадный сбор свиты государевой. И ровно в два часа
пополудни Его Величество Истукан Белендрясович – полуслепой, голова
бутылкой – обходил строй подданных. И – кого слушал, кого –
палкой колачивал, а кого и пряником одаривал сахарным.
   Вышел он и сегодня. Ткнул пальцем в первого:
 - Называйсь.
 -Дула, дитятко ваше старшее.
 Дёрнул за кафтан второго.
 -Псой, сыночек ваш середний.
 Погладил голову третьему.
 - Голиндуха, чадо младшее и вашему сердцу любезное.
 - Так. А ты, образина, кто таков? – навёл стёклышко на следующего.
 - Пляс Безботинович – охранитель рубежей отеческих. Он же конюх,
знахарь, брадобрей и других промыслов охотник. А ещё свистун, плясун
и виртуоз – опля – балалаечник!
- Гм… конюх – понятно. А про балалаечника напомни, служивый,
подзабыл я.
- Балалайка, Ваше Величество – есть музыкальное орудие о трёх кишечных
струнах, по коим бренчат во все пальцы. Показать?
- Нет, нет. Бренчать не надо, - отшатнулся царь, - В ушах и без того звон. Вижу
далее пустоту тоскливую. Где остальные?
- Вы кого подозреваете в отсутствии, государь? – согнул спину Голиндуха.
- А того, который козлом петь умеет.
- Так осиротели, батюшка, пропал он. Даже в котёл кухонный заглядывали – пусто!
- Как не пропасть! – Истукан ухватил Пляса за ухо. – Всё на жилах своих тренькаешь, а
забор пограничный вороны скоро на гнёзда себе растащат! Я зорькой нынешней ревизовал
укрепленья оборонительные, так в одном углу проедину усмотрел: в поперечнике – во! Быка
потащишь, ещё место останется! Забором озаботиться! И кто людишек ухищает дознаться.
Иначе, в пух всех… и перину себе набью. Остолопы.
   Ушёл старик в палаты, обидевшись. А у четвёрки нашей от тоски губы блином обвисли,
неключимая сила сердце сокрушает.  Что думать? Тут слышат: оконце дзенькнуло. Обернулись –
царь машет, заходите, мол.
   Поднялись в комнатку секретную. Величество сидит над картою окрестностей и глазами узится.
Сыновья почтительно встали у входа.
- Голиндуха, - поднял голову царь.
- Слушаю радостно.
-Зорок ты, не в пример мне, и мозги подходящие имеешь. Ну-ка, глянь сюда: какие такие преграды
к богатому граду Диван-Кушету указать можешь?
   Голиндуха шагнул к столу, навис над бумагой. Всмотрелся и заговорил твёрдо, следя за пальцем отцовым:
- …Тут депрессия болотная на шесть перелётов стрелы обозначена. Тут сады соседские с ядовитыми  
посадками кровобоя, гроб-травы и копытня волчьего затаились. А дальше…дальше толщи земные пошли
огневого рождения, реками перепоясанные.
- Тьфу! – Истукан сгрёб в ладонь бороду. – Плетёшь узловато: толщи, копытни, гробы в траве…
руби правду – трудна дорога?
- Осилим, тятенька! Но вопросец один на языке болтается.
- Позволяю вопросец.
- Зачем, Ваше Величество, к Дивану этому примериваетесь? Уж не…
- Созиданьем живу, не праздностью, – осёк его Белендрясович и поманил пальцем Пляса, - Целуй
руку, музыкант, и ступай на конюшню не мешкая, погрусти там в одиночестве. А я с сыночками
о прибытках в казну разговор поведу.
   Ещё и дверь за Плясом не успела затвориться, как царь заметал громы и молнии:
- Ну, поросль Истуканова, продолженье моё недопоротое, когда вам в «чижика» играть прискучит?
И доколе сносить будете разор в государстве и запустение? Глядите сюда, - прошаркал в угол и
натужно откинул крышку одного из сундуков. Братья вытянули шеи – сундук был пуст. -
Где казна государева, опора моя царская, кто скажет?
- Знать не ведаем, – замахал руками Дула.
- Ничто в мире не вечно, - пожал плечами Псой.
- Всё восполним, тятенька, - приосанился Голиндуха.
- Молодец, наследник, мысли мои читаешь. Только, как восполнять собираешься, научи отца,
послушаю. - Истукан хлопнул крышкой сундука. Поправил изъеденный временем замок, отвернулся
к окну, подождал.
- Молчите. Умишком раскисли, - укоризненно взглянул на сыновей, - Тогда слушайте моё повеление
безоговорочное. С сей минуты детство ваше  указом своим заканчиваю. И! Раз истощенье казны – явь
неприглядная, а искательства ваши порадеть за отечество – очевидные, значит, - поднёс карту к глазам, -
Значит, понесёте в Диван этот самый Кушет самое ценное, что у нас осталось.
«Что же старик припрятал от нас?» - почесал за ухом Дула.
«Боже, не оставь разумом родителя нашего»,  –  отвёл глаза Псой.
«Батюшка, - упал на колени Голиндуха. – Вы нас пугаете!»
Царь досадливо махнул рукой: «Не то должно устрашить вас, что сейчас от меня услышите, но то, что
станет с вами, когда я от ран старых помру, не ровен час. Меня понесёте. Меня, драгоценного. Детальки
всякие в дороге обговорим. Она у нас некороткой будет. А сей ночью сабельки извольте навострить,
скрытность приуготовить. Страх и тоску в дальний угол забросить. И к утру, чтоб, выступили. Всё. Я
спать пошёл. Молоко вечернее пусть музыкант в опочивальню мою принесёт. Устал я».
   Что делать? Отцову слову тогда перечить не принято было. Зашторили братья кольями дыру в заборе,
двери дворцовые пряником запечатали, усадили монарха в короб берестяной, да и шагнули со вздохом в
болотину зарубежную.
   День по кочкам промаялись. Другой в моховинах пропутались. На третий вынырнула перед ними голова
ужасающая.
- Гуляете? – оглядела путников, – А грамотку какую имеете с дозволеньем отдыхать туточки? Не имеете.
Тогда придётся вас для дознанья в нашу пыточную  доставить.
- Дула, проткни этот пузырь копьём, - загудел из короба царь, - Спешим мы, пусть дорогу очистит.
   Голова скосилась обидчиво:
- Шутите? Меня, и вдруг проткнуть? Да, я. Да, вы…  Ждите, скоро для вас клящие минуты наступят.
    Точно. Едва бурая холодная жижа сомкнулась над страшилищем,
как побежала по камышам дрожь пугающая. С жутким криком шарахнулись в небо птицы. И перед
путниками – коврами устеленный – островок возвысился. А на нём «Оно» сидит. Взглянешь – дух кончается.
Описывать же станешь – и вовсе со страху околеешь. Братья попятились, втянув голову в плечи. А царь
петушком из-за спины Голиндухи закричал храбро:
- Что сосед, обид старых  забыть не можешь? Всё потешничаешь во вред мне? Пропусти! Нам на ту
сторону болота надобно.
  «Оно» заколыхался в смехе, забулькал:
- Ты, Истукан, каким безугомонным был, таким мне и сегодня нравишься. Только пропустить тебя не
могу: платить не хочешь, стражу мою не жалуешь. Сыночков, вот, своих от меня прячешь. Ишь,
какие молодцы взросли! Отдай их мне в услужение и помирай спокойно. У меня они и нагие ходить
не будут, и хлебушком их не обнесут.
   Царь, кряхтя, вылез из короба. Взглянул на сыновей вопрошающе.
- А что, батюшка, - выпятил грудь Дула.
- Богохульны речи его, - отвернулся Псой.
- Ты только прикажи, родимый, и я заставлю его сало из комаров вытапливать! – сдвинул брови Голиндуха.
- Глядите сюда, оборванцы, - не унимался «Оно», - Я вам такую вот жизнь предлагаю.
      И тут же на островке стол возник, а на нём разности  невиданные: висюльки наплечные - нагрудные,
посуда богатая, безделушки блестящие, одежда златотканая.
    – Это ещё что! – соблазнял дальше выползень болотный, - У меня по кладовым и не такое навалено.
Всё к ногам вашим брошу. Счастьем делиться поровну будем. Ваша печаль – моей болью станет.
   - У-у, соловей фарфоровый, - зашептал царь, - Пусть каркает, а только знаю я, как можно извести чудище
это. Случалось мне бывать в гостях у него. Молод и цепок глазами был – подсмотрел тогда, что
островок, на коем он журчит сейчас, травами крепкими с дном соединяется. А травы те горемыки,
ухищенные с земли, по его приказу тянут. Дёргают влево – остров всплывает, налягут справа – он под воду
уходит. Вот бы нырнуть в пучину-то, да и перерезать пуповину вражью. Пока они там: кто да что, мы уже с
берега платочком им помашем. Но самое важное – землян вернуть из плена надобно. Кто отважится?
 - Не гневись, батюшка, только болен я здоровьем, - опустил голову Дула.
 - Боюсь и я обделаюсь, тятенька, ибо задача сия выше пределов моих, - воздел очи к небу Псой.
- Хоть вода и лютым-лютёшенька, да не обороть ей духа молодецкого, -
обнял отца Голиндуха.
- Ступай, сынок, а мы головану этому солому начнём на зубы наматывать, время тянуть.
   Голиндуха за спинами братьев неслышно погрузился в болотину. Псой же с Дулою, по знаку Белендрясовича,
понуро поплелись к островку.
- Ты, Истукан, тоже от них не отставай, - веселился упырь, – Подпишешь отступную на отпрысков, и гуляй
туда, куда тебя нужда погнала.
    Ладно. Начал царь комедию ломать. То у него пёрышки писчие
гнулись-ломались, то слёзы целые слова с бумаги смывали, то сосудец
с чернильной сажей невзначай опрокидывался, то буква нужная никак
не вспоминалась.  «Оно» перед Величеством заискивал-прислуживал,
вино успокаивающее наливал: понимаю, мол, сострадаю. Нелегко, чай, с сыночками-то разлучаться.
И Дула с братом тоже не бездельничали: ели, пили, короба заплечные снедью набивали. Мельтешили перед
поганцем, отвлекали всячески.
    Солнышко уже к горизонту заторопилось. Стрекозы волнительно по домам засобирались. А царь всё над
грамоткой горбился. Пыхтел, сопел. И виновато – хитрец! – на владыку подводного взглядывал.
    Зато «Оно», развалившись в креслице, жмурился сладостно: «Хор-рошо!»
   Только, всё ли хорошо-то? Да всё как будто. Вот островок, как блин на сковородке, стал подрагивать по
краям и пузыриться. Потом вдруг  вздулся волдырём посерёдке. А через мгновение, издав не то стон, не то
вздох прощальный, и вовсе булькнул туда, откуда появился. Только зеленовато-багровое брюхо чудовища
мелькнуло. Тут же и голос Голиндухи послышался: «Успел, тятенька?»
  - В самый раз, родимый. Давай сюда. Сейчас животы друг дружке кушаками обхватим, не лопнули чтоб,
и я вам почитаю, какую челобитную я здешнему волостелю написал.
  - Потом смеяться будем, - стал отжимать бельё Голиндуха, - А сперва им помочь надобно, -  он указал на
мужичков, вылезавших из воды, – Узнаёшь, Ваше Величество? Это Павсикакий, козлом петь умеющий и
вычеркнутый из списков государственных, как душа пропавшая. А те, что с ним – тоже на дне горе мыкали.
Говорят: жабам ресницы красили. А некоторых и вовсе на каракатицах обженили. Представляешь, срамотиш-ша
какая!
   Царь ласково допустил к своей руке каждого обиженного и оскорблённого. Потом велел Псою их беседой занять.
Душевной. Чтоб смотрели они с сего дня на жизнь по-новому, с надеждой. А вечером все расселись у костра,
и Истукан развернул выстраданное им