Прометей прикованный

Война закостенелой несправедливости, царящей глупости и всему злому! Если хотите взять меня в боевые товарищи в этой священной войне, то я с радостью протяну вам руку.
 Из письма Гейне

В теплые майские дни революционного для Франции 1848 года в залах Лувра было малолюдно. Когда бьют пушки - музы молчат, а может, говорят совсем другие музы…Во всяком случае, великолепные экспонаты музея не встречали бесконечных восхищенных взглядов. Вот и в этот день посетителей было мало и ничто не нарушало тишину залов. И лишь у одной скульптуры – знаменитой Венеры Милосской произошло замешательство. Худощавый невысокий мужчина средних лет, вдруг рухнул как подкошенный перед постаментом. Сбежались служители  и, потерявшего сознание, без кровинки в лице, человека перенесли на банкетку. Хотели послать за лекарем, чтобы отворить ему кровь. Но человек пришел в себя и слабым голосом произнес: «Не надо лекаря, отвезите меня домой. Я – Генрих Гейне».

Больше ничего и не требовалось говорить. Служители музея на руках отнесли известного поэта в фиакр, а потом бережно уложили дома на кровать. Вокруг хлопотала плачущая жена, красавица Матильда, растерянная служанка сбивалась с ног, взбивая подушки. Генрих молча смотрел на квадратик неба в окне. Отныне для него, блестящего поэта, искрометного балагура и острослова, тонкого лирика и едкого сатирика, философа и необычайно застенчивого в душе человека начались 8 лет страшного единоборства с болезнью. Отныне,  этот день – последний, когда он выходил из дому. И надо же было случиться тому, что потерял он  сознание именно перед статуей Венеры! А может, в этом была своеобразная милость Судьбы, подарившей ему  напоследок свидание с прекрасным, которому он поклонялся всю жизнь, и вечной красотой и женственностью, перед которыми он благоговел и воспевал в своих стихах? Кто знает… Однако, теперь все кончилось, и никогда более он не увидит, как золотой солнечный луч освещает плечи статуи, и мрамор становится живым и теплым, никогда более не коснется башмаками выщербленных камней парижских мостовых, не вдохнет воздуха Германии. Для него наступил мучительный период «матрасной могилы», как окрестил он это время сам. Но именно в это время его дух, теплившийся в почти парализованном теле, явил подлинные чудеса мужества и стойкости. Человек, которого прогрессирующий паралич спинного мозга изменил до неузнаваемости, у которого не закрывался один глаз и из-за пареза  жевательных  мышц был резко затруднен прием пищи, находил в себе силы балагурить , шутить  и подбадривать окружающих.  Аккорды недолгой (всего 58 лет) жизни сошли на длинную мучительную коду, но именно эта кода явилась достойным завершением  выдающегося духа. Но и начинались эти аккорды тоже весьма сложно.

Генрих Гейне родился 13 декабря 1797 года в немецком городе Дюссельдорфе в еврейской семье. Его отец Самсон Гейне был незадачливым коммерсантом. Мать Бетти Гейне занималась воспитанием четверых детей. Генрих был старшим, и в семье его называли Гарри. Своё первое стихотворение Гейне написал в двенадцать лет и он прослыл в школе талантливым сочинителем. Родители были категорически против того, чтобы их сын стал литератором. Они считали, что «поэт — это жалкий бедняк в лохмотьях, изготовляющий за несколько талеров стихи на торжественные случаи жизни и, в конце концов, умирающий в больнице», — вспоминал Гейне.

Гарри отправили в Гамбург, к его дяде — банкиру-миллионеру Соломону Гейне. Дядя создал для племянника компанию под названием «Генрих Гейне и Ко». Но коммерция вызывала у Генриха отвращение. Компанию пришлось закрыть.

Поскольку Генрих оказался не способным к коммерции, родственники решили сделать из него юриста. Гейне учился в трёх университетах — в Бонне, Гёттингене и Берлине. Всё это время он ссорился и вновь мирился с дядей-банкиром, который до самой своей смерти выплачивал поэту стипендию, хотя Гейне часто дерзил ему. Когда дядя отругал его за то, что он серьёзно потратился во время путешествия в Лондон, Гарри ответил: «Знаешь, дядюшка, лучшее, что есть в тебе, — это то, что ты носишь мое имя!»

Чтобы получить должность в университете, Гейне вынужден был креститься. Этот шаг дался ему очень нелегко. С едкой горечью он говорил: «Желаю всем ренегатам настроения, подобного моему». Однако темы утраченного духовного родства  всегда оставались ему близки.

Гейне был необыкновенно популярен в Германии, но его отношения с современниками не были гладкими. «Гейне брызжет своим ядом на врагов», — говорили про него. В нескольких немецких землях его книги были запрещены. Один писатель обещал Гейне «найти и придушить» его, если тот напишет хотя бы одно плохое слово по его поводу.

Четверть века Гейне прожил в Париже. Франция стала его второй родиной. В 1834 году в одной из парижских лавок тридцатисемилетний Гейне встретил свою будущую жену — дочь крестьян, сироту, детство которой прошло во французской глуши. В Париж Матильду Миру забрала тетушка-башмачница. Матильда была очаровательной, доброй девушкой, которая при всех своих достоинствах не умела в девятнадцать лет ни читать, ни писать, но, глядя на которую, едкий острослов Гейне плакал от умиления, настолько она была миловидна и свежа.

Гейне шутил обо всём на свете. «История литературы — это большой морг, где всякий отыскивает покойников, которых любит или с которыми состоит в родстве». После прихода Гитлера к власти нацисты быстро поняли, с кем состоит в родстве этот «истинно-немецкий» поэт. Гейне из-за его еврейского происхождения и прогрессивных взглядов был под запретом в Третьем Рейхе; памятники ему были разрушены, а его самого в речах нацистских вожаков типа  называли «дегенератом». Произведения Гейне были под запретом в гитлеровской Германии, за исключением песни «Лорелея», которая печаталась как народная. Костры, на которых сжигали книги, подтвердили цитату из трагедии Гейне «Альмансор»: «Это была лишь прелюдия, там, где сжигают книги, впоследствии сжигают и людей.»

Все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково. Гейне один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в будущее и стал спутником духовной жизни человечества. О нем можно сказать, что ни до, ни после него не было поэта-философа, сходного с ним, хотя у него были и предки и потомки. Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе . Он назвал себя последним поэтом романтизма и первым поэтом новой школы поэзии и довершил эту самооценку важным признанием, что после всех сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он сам порой испытывает томление по голубому цветку романтики, правда, в новой, “предельно дерзкой форме современного юмора». Он был новатором в том единственном смысле этого слова, который предполагает  слияние традиций с новыми открытиями.

Современники в оценках его были неоднозначны. Но почти все подмечали удивительное сходство его характера и внешности. Было в его облике нечто неуловимое, не скользкое, а именно ускользающее, упорно не желающее принять на себя навязываемые общественные ярлыки и определения. А ведь попытка найти эти ярлыки  была. Вот как описывает его например ряд знакомых:

«Генрих был небольшого роста, с алебастрово-белой кожей, с говорящими, необыкновенно пластичными руками, щуплый, с белокурыми волосами и бледным лицом. В его лице не было ничего бросающегося в глаза, но ему было присуще своеобразное выражение, что оно сразу обращало на себя внимание и оставалось в памяти. Тогда его характеру еще была свойственна мягкость, те шипы сарказма, которые позднее усыпали розу его поэзии еще не выросли.»

«Рот его украшает постоянная ироническая усмешка. Считает себя красавцем и украдкой кокетничает со своим отражением в зеркале. Он хорошо говорит и любит слушать себя; сострив, каждый раз разражается громким смехом, благодаря чему его глаза, и без того маленькие, почти исчезают».

«Любопытный, остроумная выскочка, праздношатающийся балагур, ходячая скандальная хроника, человек, который одновременно находится везде и нигде, который шпионит за своей славой – но именно поэтому в высшей степени интересный характер».

Это далеко неполный перечень характеристик поэта. В чем его только не обвиняли! И безрассудном мотовстве, и в неразборчивости в связях (поговаривали даже, что прогрессирующий паралич был заработан именно на почве сифилиса, который, впрочем, в те времена, был довольно распространенной болезнью), и в том, что он всегда держит нос по ветру, и желает быть хорошим для всех, что несовместимо с высокими моральными принципами. Именно поэтому, с ним впоследствии рассорились и Фридрих Энгельс, и Карл Маркс, состоявший с поэтом в дальнем родстве.

Но при этом все, безусловно сходились во мнении, что это великий их современник и величайший поэт Германии. Его стихами зачитывались и плакали над ними, их пели и любили, их ненавидели и боялись их появления. Он умел будоражить людей, но он же умел делать их счастливыми.
Останься Гейне автором одной лишь “Книги песен”, своего лирического первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии. Но он написал и острые путевые заметки, и публицистические статьи, и драмы и много других стихотворений. И во во всем, что он писал, от нежной песни до газетной статьи, кипит мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной личности.Свое оружие - слово - Гейне недаром назвал “певучим пламенем”: это пламя, которое, подобно естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.

С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования Гейне: в своей поэзии он с удивительно полно воплотил не только все этапы исторической эпохи, но и все возрасты собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет, когда Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма, но никогда не был смешным или жалким, как это бывает с теми, кто cтарается предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Он всегда оставался верен самому себе. И поэтому необыкновенно справедливы слова  Генриха Манна, что “когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем”.

Гейне ломал закоснелые традиции романтизма, и переделывал самого себя. В этой двойной борьбе он пускал в ход сильнейшее свое оружие - иронию. Она - не озорство, не надуманный прием . Во всех ее гранях - саркастическая, юмористически добродушная, исполненная горечи или грусти - она вырастает из самых глубин его противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному созерцанию. Недаром  он с провидчески говорил о себе в «Путевых картинах»:  «Право, не знаю, заслуживаю ли я того, чтобы гроб мой украсили когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, при всей моей