Тунеядка

После выхода на залуженный отдых, предо мною встал вопрос, где осесть на ПМЖ. Ибо по условиям службы, мне приходилось, колесить по просторам нашей необъятной, России. И ничего своего, кроме чемоданов с одеждой у нас с супругой не было. Взрослые дети устроили жизнь отдельно от нас, вынужденных бродяг.

Приглянулся, нам с супругой, соловьиный край. Недалеко от Курска, на землях старинной помещичьей усадьбы, купили домик с огромным участком земли. Вскоре построили Дом, о котором мечтали, с первых дней семейной жизни.

Дом получился на славу! Отныне, нам можно принимать в нем всех наших детей и внуков, которые живут и трудятся, в разных городах России. Налаживался быт, мы привыкали к сельскому труду. Наш земельный надел не пустовал, всё, что было принято сеять и сажать в этих краях мы посадили на своём участке, через этот труд, познали тяжесть крестьянского быта.

Как-то в свободное от ухода за огородом время, вышел ко двору, посидеть на бревне и полюбоваться на деревню.    Дома,  разбросанные  по  косогору,  утопали  в щедрой  зелени  вишнёвых  садов.  Кое-где  сквозь  листву  уже  проглядывали  краснеющие  ягоды. 

Тёплая,  без  заморозков весна,  дала   надежду  на  хороший  урожай. Старинные, цветущие липы, стоящей в стороне барской усадьбы, источали, ни с чем несравнимый аромат.    Послышались шаркающие шаги, на бревно тяжело опустился местный патриарх, дед Туруроня.   

Достал из кармана кисет с самосадом, медленно скрутил толстую самокрутку, при этом посетовал:  газета  нынче  не та,  вкус  у  нонешней  не  тот! 

Подслеповато прищурившись, принялся разглядывать, раскинувшийся перед нами выгон, который неуклонно сжимался.

– Вот, дорогу к нам провели, газ протянули и, народ в деревню стал съезжаться.–       Как бы, между прочим, проговорил Туруроня.

А ты, милок, знаешь, что на этом месте, в прошлое время семья Юношевых жила? Не дожидаясь моего ответа, дед продолжал неторопливый рассказ. Я почувствовал, что этот старый человек нуждается в слушателях,  чем  в  собеседниках, но всё же  ответил:

- Они сейчас живут там, где центральная усадьба. Перебрались, что бы утром до фермы не так далеко было добираться.  Не он первый мне сообщил о Юношевых, и я в меру своего любопытства, выяснил, почему к этому семейству прилипло необычное прозвище. Старожил этих мест, человек с прекрасной памятью, тракторист Гришаев .   Фёдор Иванович и рассказал: 

- Когда началась мобилизация мужиков, в сорок первом году, построили перед правлением, всех, годных к призыву.  Ну и идёт, перед строем призывников, офицер.  Приехал он в село с призывной комиссией из военкомата  к вечеру. И с мужиками,   как водится после работы, накушались самогону. Его можно понять: голова болит у всех. 

Самый последний  в строю стоит Мишка Славков. Хотя и назвали его родители медведем Мишкой, росту в нём полтора метра с кепкой, и лицом он, как пятнадцатилетний пацан, а мужику уже под тридцать. 

Упёрся в него взглядом городской офицер, а видно, что злой, страдает с похмелья.  Как заорёт благим матом: «Чаво в строю этот вьюноша делает, а ну марш к мамке под сиську!» И за ухо вывел Славкова из строя. 

 У Мишки то ли от боли, то ли от обиды слёзы на глаза навернулись. Ну и побрёл он к своей хате, под гогот мужиков. С тех пор, всё его семейство стало Юношевыми. Только в сельсовете помнят настоящую фамилию.  Дед Турутоня эту историю вновь мне пересказал. Вздохнул тяжело и добавил:

– Из этого призыва никто из мужиков домой не воротился, полегли в чужих землях.   Затянулся едким, но ароматным дымком самосада, поплевав на пальцы, затушил остаток цигарки. Глянул на меня ясным взором выцветших, голубых глаз и распознав в моей персоне терпеливого слушателя проговорил:

- Мы в нашем колхозе  всякое повидали и пережили.  Взять хотя бы борьбу с тунеядством.  И было это, если мне не изменяет память, в те годы, когда Гагарин в космос полетел. По-иному и не вспомнишь. То, что бабы в своём огороде вкалывают, до заката стоят, не разгибая спины, после того, как прибегут с колхозных работ, трудом не считается.  Это ты на себя работаешь.

Жила в бывшей Селезнёвской хате семья. Мать да дочь. Отец у них Серафим Селезень, с фронта не пришел. Вот мать с дочкой и перебивались с хлеба на воду. Ну и коза их выручала, молоком баловала.  Жену Серафима, парализовало. Либо от горя, либо на работе надорвалась. Всё хотела в передовики выбиться. Слегла она без движений. Люди им, чем могли, помогали.

Подросла дочка и стала ходить на работу, куда пошлют. Время шло, одежонку, какую после парализованной матери донашивала, поистрепала. А на палочку в ведомости много ли одежды купишь? Это только в кино ладно да богато показывали. Дочка Селезнёвых  ещё ребенком на рынок ездила. Грибы да травку целебную, какую ведала и долгими летними вечерами собирала, городским жителям продавала. 

Картошкой, морковкой со своего овощника торговала. На вырученные копейки покупала матери лекарство и еду. Да себе одежду, какая дешевле. Пока зима шла, её не трогали. Без Селезнёвых рук в колхозе хватало. А как весна пришла, понадобились бабьи руки на прополку и продёргивание свёклы. Тут и вспомнили о них. 

Не особо правленцев смущало, что Селезниха, как бревно, парализованная лежит. Тогда в каждой хате горя хватало. 
Народ сердцем ожесточился. Молодую девку стали гнать на свёклу:

- Неча те, около матери сидеть, она и так не жилец на этом свете. Ты ей городскими лекарствами только муки продлевашь - Уговаривали Дуську активисты. Уперлась Селезнёва, скандалит: 

- Я цельный год в колхозе проработала и ничего не получила, а мне больную мать кормить, лечить надо.

- Так год неурожайный! Ты же понимать должна, уже не маленькая. Налоги, недоимки - всё в кучу и собралось.

- Хоть расстреливайте, я свёклу тяпать не пойду. Буду жить личным хозяйством.  Я в городе «Конституцию» купила, в ней ясно сказано, что каждый гражданин имеет право жить единолично. Товарищ Сталин разрешил. А вы что, против товарища Сталина?! – кричала на активистов молоденькая девка. 

Не рассчитала Дуська, что Сталин уже другой год как помёр и авторитетом уже не обладает. Не стали более с ней спорить. А только собрали собрание, осудили  всем коллективом колхоза, чтобы другим неповадно было. Приписали ей тунеядство и отправили на южное побережье Северного Ледовитого океана. Хоть и кричала Дуська на собрании, что она больше любого мужика работает, маму больную содержит. Правленцы внимания на её крики не обратили, осудили, согласно указу из района. 

Мать Дуськина померла  без дочкиного присмотру. Забежала к ней соседка, а она, видно,  уж который день мёртвая лежит.  Только мухи над ней кружат, да черви ползают. Вызвали милицию, пригнали «пятнадцатисуточников». Тогда мода была мужиков на пятнадцать суток сажать.

Похоронили с горем пополам за счёт колхоза. Ни поминок тебе, не отпевания.  Религию и попов в то время запрещали. А тут письмо соседке пришло от Дуськи, с Севера. Интересовалась, как мать, жива или нет? Писала, что живёт в общежитии, работает на металлургическом комбинате. Работают по часам, как указанно в Конституции. Зима там десять месяцев, остальное время - лето.

Ну, соседка ей ответила, как смогла. Что мать схоронили без отпевания, закопали абы как, без поминок.

Больше с Севера писем не было. - Туруроня достал кисет и его желтые, прокуренные пальцы, привычно скрутили цигарку. Пыхнув ароматным дымком. Он посмотрел, на красивые дома, которые строились на бывшем выгоне: - Совсем недавно, здесь паслось стадо в тридцать четыре головы, а теперь на всю деревню одна корова и две козы. Уничтожает крестьян перестройка. Тяжело проговорил Дед. - Как бы опомнившись продолжил:

– В прошлом годе, как раз в это время заезжает в деревню иностранная машина и останавливается в том месте где была хата Селезнёвых Выходит из неё женщина, пожилая,  интеллигентная, и подходит к воротам. Правда, это уже не та хата, в какой Дуська жила. Ту хатёнку трижды перестраивали. Сейчас стоит на том месте дом, белым кирпичом обложенный, и живут в нём приезжие  из Казахстана.

  Постояла возле ворот, во двор не вошла, только губы в синюю ниточку сжала. Спросила про соседей у новых хозяев. А они только и знают, что помёрли на этой улице все старожилы.  

   Тут  я Дуське и подвернулся,  шел   как обычно, за покупками в магазин. Рассказал ей, как мать хоронили, ни о чём другом она и не спрашивала. Ещё только спросила,  цела ли могилка? А какая там могилка, уж покойников по третьему уровню хоронят.

Земли бросовой вокруг валом, а погост не расширяют, жадничают.  Все поля бурьянам отдают.

Постояла Дуська, да и укатила в город. Сказала только, что купила в городе квартиру, ну эту, которая по двадцать восемь рублей за квадратный миллиметр.

На проспекте Победы взяла, это значит, чтобы ближе к родной деревне быть. Им, ссыльным северянам, разрешили выезжать и покупать в средней полосе квартиры. Вот она и расстаралась для внуков. 

Туруроня затянувшись, закашлялся. Отдышавшись, утёр заскорузлой ладонью повлажневшие глаза помедлив добавил:   

  – Дуську с нашими, колхозными бабами не сравнить. Нашу женщину хоть в золотую парчу укутай, всё равно крестьянское нутро видать. А Дуська чем-то на английскую королеву похожа, только лицом смуглее и взгляд жесткий. У местных женщин глаза в одну точку смотреть не могут, так и бегают с предмета на предмет.

А у Дуськи взгляд железный! Видно, что много в нём невысказанного, но она про прошлое словом не обмолвилась Мне, перед ней неудобно стало. И за себя, и за власть эту нашу.

Вспомнилось, как  всем колхозом стыдили девчонку, тунеядкой обзывали, а сами! Богатую землю, в заброшенные пустоши превратили.

Прекрасный выпас под стройку городским богатеям отдали. Где когда-то свёклу тяпали, нынче колючий терновник, на приволье растёт вперемешку с сорным белоголовником.

Выкупили землю Московские бизнесменты, а ладу ей дать не хотят. Страшно становится от грядущих перемен . Я уж не говорю про запасы сена на зиму.
 
Туруроня помолчал и с какой-то острой досадой выдохнул:

-  А вдруг новые хозяева земли начнут проявлять деятельность! Тогда моей козе, кормилице, негде будет травки пощипать. Я уж не говорю про запасы сена на зиму.  Покосные угодья тоже продали! Земли лишают, считай, нету земли – и жизни мужику нет.

Старый колхозник ещё долго сидел рядом и смотрел на похорошевшую деревню. Кашлял да вздыхал тяжко и горестно. Потушив окурок, сунул его в кисет и тяжело поднявшись, пожаловалсяна больные ноги и, шаркая галошами, побрёл к дому.