Я оказался в комнате, лежа на письменном столе. Над собой он видит свое же лицо; но это не Отражение. Это писатель, задумавшийся над черновиком. Я – та самая тетрадь.
Свои страницы он чувствует как распахнутые руки; и при этом, как раскрытую грудную клетку. Углы страниц Я ощущает смутно, как кончики ушей; переплет, что позвоночный столб.
Он знает слова, вытатуированные на его бело-клетчатой коже. Их не прочесть без зеркала; но это и не нужно, когда каждая буква осязаема. Каждый укол точкой, каждая царапинка запятой, оставленные тонким стержнем красной ручки. Зудят рубцы, залитые холодными чернилами, что тут же высохли коркой болячки; а ладони писателя греют низы страниц.
Я-черновик видит себя-юношу – тот начал волноваться. Он пишет, но то и дело останавливается. Он как охотничий пес преследует какую-то мысль, но то и дело берет ложный след. Он устает, выдыхает, снова бросается в погоню. Опять промах.
– Фуууф…
Со лба подает капля пота; становится мокрым пятном на бумаге. Подчерк делается корявым, стержень вдавливается все глубже: пишет, пишет, ПИШЕТ, и вдруг прекращает.
– Это тупик! Убожество! Бред!
Писатель грубо хватает листы, выдирает. Будто ноготь, оторванный под корень, и как если бы этот ноготь рос вдоль всего хребта – такую боль испытал Я, гладя на ампутированные листы, скомканные и выброшенные.
– Гадство!..
Нервный срыв: треснувшая поперек трубочка ручки, опрокинутый на линолеум стул. Но успокоившись, писатель вновь склоняется над Я, берет другую ручку. Шариковую; и в этом для Я заключается маленькая радость – она нет так царапает, как гелиевая. Шарик мягко щекочет страницы; и это существенное различие в ощущениях. Совсем по-другому чувствовался бы карандаш: пока острый, как коготок – он дерет; но в процессе, грифельный стержень скругляется, и будто массирует.
Подобно хирургу, юноша смотрит на Я; и сам же становится объектом наблюдений. Впервые, Я видит себя со стороны в момент творчества. Когда он пишет – сознание блуждает далеко. И в такие моменты, – все маски и все шкуры, – сползают с истинной натуры. Писатель раскрывается, как книга. Становится достаточным беглый взгляд со стороны, чтобы безошибочно определить, когда пишется хорошо, непринужденно, а когда – плохо, выстрадано.
Черновик способен дать подсказку; она записана на первых страницах: «Как видится, так и пишется». Или вот еще одна: «Не распыляйся, пытаясь охватить все сразу. И не зацикливайся. Постоянно ищи новые повороты сюжета. Выбирай те, которые нравятся. На них указала Муза». Советы, оставленные самому себе. Они рядом, под левой рукой; кажется, что если бы она не прижимала страницы – Я смог бы перелистнуть их и дать писателю знак.
И будто ощутив порывы черновика – юноша пришел к желанным выводам. «Надо излагать мысли короче!», – записал он на листе, и принялся рассуждать, что в его жизни прилагательные вытеснили существительные. Творческий процесс овладел им, как гипноз, вгоняя в транс. А тем временем, Я-черновик смотрит на писателя; и в глазах, в расширенных зрачках, как через перископы видит подсознание юноши. Ирония. Искал лазейку – не заметил дверь.
Я присмотрелся. В голове писателя он видит существительные, прилагательные, глаголы… Если бы Я был компьютером, то вместо них увидел бы программный код. А восприятие тетради именно такими преподносит простейшие элементы, из которых соткана каждая мысль. Существительные выражают объективность. Черновик, ручка, лампа. Они СУЩЕСТВУЮТ в реальности. Прилагательные – это субъективная оценка. Исписанный, удобная, яркая. Субъективное отношение ПРИЛАГАЕТСЯ ко всему существующему. Глаголы приводят в действие, превращая статичность образа в динамику анимации. Заполняется. Пишет. Светит. Глаголы характеризуют все то, что СОВЕРШАЕТСЯ. Причастия, деепричастия, наречия – придают описанию подробности. Подлежащее, сказуемое – расставляют акценты. Союзы, междометия, пунктуация – облегчают восприятие; и завершают формирование единицы мысли – предложения. Тогда как мыслеобраз подобен абзацу.
Жизнь человека можно описать словами. Словами можно передать чувства; алфавит души составлен не буквами, а словосочетаниями – наказать правдой, погрузиться в мысль, лечиться отравой. И пусть слова абстрактны – зато крепко связанны со всем, что есть в мире людей. Да хоть во вселенной! То самое слово, которое ознаменовало момент сотворения мира – заложило суть во все, что создал Бог.
Человек думает словами. Разум постоянно обращается в мыслетеку; пользуется запасом словарей, энциклопедий, глоссариями. Если не находит подходящего определения, то из перечня приставок, корней, суффиксов и окончаний генерирует наиболее подходящее. Толковый словарь – особая книга; сей фолиант формирует мировосприятие. Библия, сшитая из выжимок разных религий – вероисповедание. Сборник личных цитат – убеждения. Брошюра метафор и афоризмов – гибкость мышления… И вся эта литература написана подсознанием.
Этот секретарь при разуме собирает всю внешнюю информацию. Принимает звонки от органов зрения, слуха, осязания. Заполняет отчетный лист словами, – по-другому шеф не поймет, – и подсовывает под дверь в кабинет руководства. А оттуда выскакивает постановление о том, как начальство относится к происходящему. Кому премия, кому штраф… А потом удивляется, когда получает заявление об увольнении.
Психосоматика – слова, проникающие импульсами в нервную систему, меняющие физиологию, поведение. Самовнушение – слова, переписывающие заблуждения, когда те упираются. Молитва – слова, транслируемые Высшим Силам. Исповедь – слова, сказанные душой.
Совершенно очевидно – истина хранится в письменном виде.
– Тщ-тщ-тщ…
Муза встала за спиной писателя. Я-черновик видит ее ясно и доподлинно; именно ему она подала знак – приложила пальчик к губам. «Да… Конечно… Подсказок не будет, как всегда. Пусть сам догадается – черновик описывает писателя. На моих листах – повесть его жизни. Косвенно, иносказательно, завуалировано – но здесь те слова, которые в обиходе. Стиль, раскрывающий уникальный образ мышления; метафоры, впитавшие чувства; мораль, задающая курс на поворотах судьбы… И это значит, что черновик является путеводной картой по территории подсознания».
И что-то сразу пошло не так. Писатель не почувствовал, как нежные пальчики Музы стали массировать натруженную голову. Его лицо равнодушно, взгляд апатичен; замученная душа не откликнулась на прилив вдохновения; разум не прозрел сквозь едкую копоть разочарования, когда в пожаре до углей прогорела надежда. Музы нет – есть лишь коварные уловки психики. И даже шевелящаяся от прикосновений челка – не больше, чем игры разума. Психосоматика.
Я бросил шариковую ручку; стал наблюдать без малейшего интереса, как та катится по столешнице, ближе к краю, и вот упала.
– Все. Раз и навсегда… Я говорю – хватит.
Тот, кто отрекся от своей болезни – встал из-за стола, захлопнул черновик. Нет, уже не черновик… просто исписанная тетрадь, испорченная каракулями и несусветным бредом.
Я перестал видеть свет. В закрытом состоянии, он будто спрятал голову за коленки и заслонился локтями. Но вот рука юноши схватила за панцирь-обложку, понеса куда-то. Зрение Я сосредоточилось на краях страниц; периферия видимости стала узкой щелью. И Я подглядывает из этого прищура; замечает коридор, кухню.
Здесь писатель шлепнул тетрадью по столу, прилепил к скатерти-клеенке обеденного стола. Из прорези, Я видит лишь горизонтальную плоскость на уровне пояса юноши; как раз на той высоте, где оказались конфорки газовой плиты. И это совпадение кажется дурным знаком.
Юноша открыл холодильник, достал упаковку молока. Поставил стакан на стол, наполнил, журча белой струей; отпил, задумался.
«Да пойми же, бестолочь! – надрывается Я: – Муза является на свидание каждый раз, когда ты сам готов ко встрече!».
Безмолвны ругательства. Тем временем, юноша встал у плиты, погремел спичками в коробке. Зашипела серная головка; огонек на палочке, подсунутый под решетку для кастрюль и сковородок – запалил газ из конфорки, короновал языками синего пламени.
Артур потряс спичку; согнал жар-птичку. Дымясь, обгоревшая жердочка упала в баночку, к остальным. Юноша упер ладони в край стола. Застыл.
«Умоляю – не надо! Это твой ключ! Твой билет! Твоя шпаргалка! Не смей! Мне НУЖЕН этот черновик!!!».
Юноша горько вздохнул, взял постылую тетрадь, открыл, пролистал… и положил на решетку. Раскрытыми страницами к огню.
*** *** ***
Холостяцкая квартира. Не в комнате – вменяемость застигла юношу на кухне; заставила смотреть на сожжение. Ритуальный костер обращает ересь в прах, рдеет над газовой плитой; пламенем вытравливая демонов и тараканов с проклятых страниц. И вот уже обложка заворачивается в черно-пепельный бутон. Положен конец одержимости, и больше никакая сомнительная сущность не будет нашептывать, пленяя соблазнительными речами, искушая поисками таинств мироздания, внушая ложную веру.
Слишком поздно плескать водой на угли. Пора, – впервые за долгое время, – вздохнуть свободно, без груза мнимого предназначения; оно, как вериги, истерзало плоть. Словно терновым венком исколото чело навязчивыми мыслями и бессмысленными идеями. Ныне –развеян туман-дурман, призрачной дымкой рисовавший неясные образы в голове. Миражи, галлюцинации, сигналы из космоса – на всей этой мистификацией и эзотерикой поставлен крест… Зло повержено, низвергнуто обратно в преисподнюю; и даже огонь-экзорцист уже покинул останки черновика.
Юноша стал свидетелем кремации, от начала и до конца. Он прошел испытание веры, не дрогнув мускулом лица. Тем доказал, что графоманство утратило власть над его рассудком…
Все эти набожные комментарии, которые уместно озвучивать звенящим от натуги голосом правоверного фанатика – весь этот словесный понос Я прочел в своей голове. Внутренний взгляд показал, как подсознание накидывает в кучу похожие по смыслу слова.
– Не позволяй языку болтаться галстуком, – произнес Я, скрещивая руки на груди: – Или чесаться высокопарной речью. Слова заслуживают бережное отношение и вдумчивое применение.
Я почувствовал сгусток черный злости; она высочилась из стен, потолка и пола – из всего пространства вокруг. Голос, – совсем не елейно-набожный, – басом приказного тона заговорил с юношей:
– Ты всего лишь вымышленный персонаж – свобода выбора тебе кажется. Ты как голос за кадром, который только комментирует действия, совершенные мной. Ты герой второго плана. Ты досконально придуман и прописан мной. Ты живешь в мире, сотканном из моих ассоциаций. Твои диалоги и монологи – реплики по моему сценария. Ты живешь по моему сюжету. Я твой автор.
– Можно мне автограф? – рот юноши оскалился ухмылкой.
– Трепещи, – обрек глас.
– Обязательно.
Он уселся на табурет; в момент, когда говорящий предстал. И перед юношей не Отражение – не тот, кого ожидал разоблачить. Я увидел демона во плоти.
В тесноте кухни он нависает над Я, словно Геракл над сморчком. За спиной – сложенные кожаные крылья; из мускулистого тела торчат костяные шипы. Искажая человечность черепа, вытянулись витые рога. Демон стоит так близко, что Я уже проиграл сражение.
–
