Произведение «ДЕНЬ С "ВОЖДЁМ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ". Рассказ. » автора Галина Сафонова-Пирус

Ездили на дачу к друзьям-художникам, - он пейзажист, жена график, - сидели у камина, пили домашнее винцо, а вокруг домика всё сияло инеем, в нетронутом снегу, смешно подпрыгивая, выискивали что-то длинноносые черныши-галки, перепархивали с ветки на ветку синички и, осыпая с веток снег, упруго взлетали в бирюзу неба. Но как же не вписывались мы в это лилейное великолепие своими беседами!
Нет, неискоренимо это в русских, - снова и снова вызывать прошлое, переплетать с настоящим, спорить о будущем. Вот и мы - о новых и новых документах о Ленине, который возвратился в Россию* делать революцию на деньги воюющей с ней Германией, о развязанной большевиками пятилетней гражданской войне* и «красном терроре», во время которого население страны сократилось на шестнадцать миллионов от пуль, голода и эпидемий, об «уничтожении как класса» самых работящих мужиков страны, «расстрельных списках» Сталина, сибирских лагерях, из которых не вернулись миллионы лучших людей России.

Потом Виктор поднялся к себе в мастерскую, спустился с книжкой в руке и, возвращаясь к разговору об уничтоженных «как класс», открыл её (мою «Ведьму из Карачева», подаренную ему когда-то) и, словно подводя итог нашему общению, полистал её и стал читать:
«…Ну, а вскорости добрался до престола Ленин, и сразу разное стали про него говорить: одни - что он хороший человек и землю крестьянам пообещал, а другие - что шпион немецкий и что родители у него не русские, а разве не русский сможить быть для нас хорошим? Но зима прошла спокойно, а летом... Летом стали буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый крупный промышленник в Карачеве был, масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Помню, как вздорожаить хлеб, так он и пустить его подешевле, и собьёть цены. Его-то первым и расстреляли, и еще с ним человек семь. А жена как ахнула, так и померла вскорости. Осталося трое детей сиротами… Поограбили их пеотом, пообчистили, кто мог, тот и ташшыл от них всё, что хотел за кусок хлеба. Да и вообще судьба у них плохая была. Один тогда уже взрослый был, так не знаю, куда его дели, а двое других... Мальчика Васей звали, а девочку – Маней, ровесницей мне была, и вот когда мать её померла… А как раз зима была, холод лютый, а эта Маня собралася в платьице белое, в одежонку летнюю, да и к маме на могилку. Пала там, рыдала-рыдала!.. Там-то её и нашли. Привезли домой, а у нее - воспаление легких, за три дня и готова. Ну а Вася… Бывало, смеются над ним, как над дурачком каким: буржуйский сын, буржуйский сын. А чегосмеялись-то? О-о, Господи! Ведь что тогда делалося! Люди прямо осатанели! Всё ж большевики агитировали: буржуи во всем виноваты, буржуи! Вот народ и не давал прохода этому Васе, никто его не призрел, и он пропал куда-то… должно беспризорным сделался. Тогда ж беспризорных детей столько было!.. Как-то поехали мы с Сенькой за хлебом в Москву, пошла я на сухаревский базар, завернула в один переулок, а там их тысячи! Грязные, оборванные. Кто прямо на земле ляжить, кто - на перинах. Один момент мне особенно запомнился: девочка лет десяти ху-денькая такая… и пьяная. Да и мальчишки с ней тоже пьяные, и рвуть на куски живую курицу, а девчонка эта танцуить вокруг них, кривляется! Так страшно стало! А еще жалко. Ну до того жалко, что слезы аж навернулися. Боже мой! Какое ж несчастье, какое горе согнало сюда детей этих!? Зима как раз надвигалася, холодно становилося, а они - почти раздеты! Потом зашли мы к знакомым, стала я им все это рассказывать, а Алешка и говорить:
- Куда ж им деваться-то? Раскулаченных семьями в Сибирь везут, вот дети и убегают. - А он на железной дороге работал. - Откуда их только не вытаскиваешь, когда поезд придёт! И из ящиков, что под вагонами, и с буферов, крыш. Кто живой, а кто и замерз уже.
- А что ж матери-то их отпускають? - спрашиваю.
- Отпускают... Да небось еще и сами скажут: беги, мол, может спасешься. А куда потом деваться, кто ж их призреет? И собираются на этой Сухаревке.
Вот с такими-то впечатлениями и приехала домой. Говорю своим:
- Милые мои детки! Молитеся, чтобы ваших родителей Господь сохранил!»

Еще засветло ехали домой. Разыгрывалась легкая метель со снегом и, может быть, именно этот беспокойно метущийся снег подхлёстывал, не давал смолкнуть недавним разговорам, возвращавшимся короткими фразами, словами. А тут еще... Как раз напротив остановки «Площадь Ленина» взгляд споткнулся о памятник «вождю мировой революции», и прямо у его ног выпендривался черный полиэтиленовый мешок: взмахивал углами, темным призраком набрасывался на прохожих, а сгорбившись и обернувшись собакой, злобно готовился к очередному прыжку. И вдруг подумалось: а, может, в этом мешке мечется освобожденная от тела, но неуспокоенная погребением душа Ленина?

Вечером захотелось отвлечься от навязчивых мыслей, и как раз по каналу «Культура» должна была начаться моя любимая передача «Власть факта». Включила, а в ней - тема: «Репрессии тридцатых годов». Нет, не хочу, хватит с меня на сегодня… Ведь передачи о годах социализма, дорогу к которому проторил всё тот же Ленин, смотреть спокойно у меня не получается, - начинает щемить сердце. Но тут стали рассказывать о Ежове…Тогда, в тридцать шестом, Сталин назначил его наркомом внутренних дел… И всего-то метр пятьдесят один… с «незаконченным начальным образованием», но какой верный пес!
И с июля тридцать седьмого начался очередной террор (Каково слово-то: как выстрел!), при котором была уничтожена почти вся не только «ленинская гвардия», но и до декабря тридцать восьмого арестовано полтора миллиона «предателей народа» и их жен (двадцать восемь тысяч), а расстреляно – семьсот тысяч. Без суда и следствия. «Тройками». По «расстрельным спискам» Сталина, который собственноручно делал на полях пометки: «подождать», «расстрелять», «вначале привезти в Москву», «бить, бить»!
И били. Всемирно известного академика Вавилова морили голодом и били.
И маршала Блюхера били… восемнадцать дней!.. отчего тот и до расстрела не дожил.
А сколько неизвестных!..
И помогали вождю оставшиеся «верные ленинцы», подписывая расстрельные списки: Молотов (девятнадцать тысяч), Ворошилов (восемнадцать тысяч), Каганович (двадцать), Никита Хрущев, всегда старавшийся перевыполнить планы и только в Киеве перестрелявший почти всех секретарей комсомола.

Утомлённая таким «наполнением» угасающего дня, уже в двенадцатом легла спать и приснился вот такой сон.
Над моей головой кружат стаи каких-то птиц. Иногда они взмывают в небо, словно растворяясь в зловещем закате, но когда опускаются, то вижу, что они совсем бескрылые и похожи на черные безобразные комочки, и при их приближении даже ощущаю на щеках колебание воздуха… Но вот уже передо мной - огромная крона низкого, не знакомого мне дерева с охристыми листьями, и стаи птиц одна за другой начинают нырять в эту крону, словно скрываясь от опасности. Нет, им не укрыться там, в этой кроне, птиц слишком, слишком много! И всё же небо, освобожденное от темных стай, светлеет, но вместо птиц из кроны начинают вылетать черные облачка опять же похожие на комки свернутого полиэтилена и взлетать в посветлевшее небо… и облачка эти уже сбиваются в черные тучи со странными рваными и острыми краями… и уже начинают закрывать всё небо…
И м не становится страшно.

А утром, после вчерашней легкой метели, солнце щедро высветило нетронутую чистоту вновь выпавшего снега, укрывшего ветки липы, растущей под моим окном. Она стройна, благолепна и, соотносясь с тысячелетней жизнью этих деревьев, еще молода, хотя и дотянулась до девятого этажа соседней многоэтажки. Я любуюсь ею во все времена года, и она неизменно успокаивает, уводя от рутины дней. Вот и теперь, приняв на свои темные, причудливо переплетённые ветви снежный наряд, перламутром лучащийся под солнцем, она снова утешает, словно подсказывая предать забвению минувшие жестокие умыслы коварных людей и навевая благообращение.

*Возвращение Ленина в Россию. Апрель 1917 г.
*Гражданская война и «красный террор».1917-1922 годы.