Покаяние

   Боль, пульсирующими волнами гасящая сознание, медленно отступала, концентрируясь в левом виске. Так же медленно, наплывами, всё яснее вырисовывался плетень и большая жёлтая тыква, заслонявшая полмира.
   Галина с трудом села и попыталась встать, цепляясь за плетень, но звон в ушах и меркнущий свет заставили отказаться от этой попытки. Стараясь не оборвать тоненькую ниточку сознания, она опёрлась плечом о плетень и осторожно поднесла руку к виску. Пальцы нащупали слипшиеся, засохшие пряди волос и большую липкую шишку. С нехорошим предчувствием она поднесла руку к глазам. Кровь…
   В растерянности она осмотрелась, пытаясь вспомнить, что с ней случилось. Взгляд остановился на куске сухой ветки, лежавшей возле тыквы. Один конец его был заострён, другой - расщеплен и измочален. Пробуждающаяся память услужливо нарисовала картину: её рука, держащаяся за этот кол, когда он был ещё частью плетня, и словно маленький взрыв немного ниже кисти. Потом треск, тупой удар по голове и темнота. Впрочем, нет - треск раздался ещё раньше...
   С трудом повернув голову, она глянула внутрь двора и замерла: там, где должна была стоять её хата, из бесформенной груды дымящегося мусора торчала печная труба, а возле собачьей будки лежал пёс. В нос ударил запах дыма и горелого мяса. Вдруг она вспомнила всё, будто кто-то в тёмной комнате её памяти включил свет.
   Она вспомнила неистовый лай Полкана, и в ответ лающий треск автомата. Вспомнила маму, заталкивающую её в самый тёмный угол чулана, и всё последующее как в страшном сне промелькнуло перед её взором.
   Здоровенный немец, вытащив их из чулана, тыкал автоматом маму в живот и кричал что-то о партизанах. Галина учила немецкий язык в школе, но ничего из его криков не разобрала, хотя всё было понятно и без перевода.
   Отталкивая его от мамы, она, путая от волнения русские, украинские и немецкие слова, пыталась объяснить ему, что здесь партизан нет.
   Фашист ощерился, в его мутных глазах мелькнуло что-то  осмысленное: "О, кляйне фрау - партизан?!"
   Прижав её к стене и дыша в лицо перегаром, он больно стиснул ей грудь своими корявыми пальцами с обломанными ногтями. Мама, причитая и всхлипывая, цепляясь за его руку, тащила его назад. Он, не оборачиваясь, взмахнул рукой, и мама упала на пол. По полу, блеснув на солнце, покатилась серёжка.
   Немец, зарычав, рванул нагрудник сарафана, шею больно резанул шёлковый шнурок нательного крестика.
   Мать, неуклюже вскочив, вцепилась в его шею: "Доню, тикай!"
   Заревев, немец отпустил Галину и, обернувшись, изо всех сил пнул коленом маму в живот. Она ахнула и, обхватив руками свой огромный живот, медленно опустилась на пол. Из разорванной мочки уха по её шее стекала кровь.
   Дочка рванулась к ней: "Мама!" Остекленевшие глаза матери ожили и, бросившись под ноги фашисту, она прохрипела: "Тикай!"
   Галина не помнила, как выскочила во двор, и спасительный плетень был совсем близко, когда в хате затарахтел автомат.
   Похолодев, она обернулась. В сенях загремело упавшее ведро, на пороге появился немец и, пошатываясь, направился к ней. Галина попятилась, но немец вздёрнул автомат: "Хальт!"
   Повернувшись, она метнулась к плетню, и уже схватилась за его кол, чтобы птицей перелететь на ту сторону, когда сзади раздался треск автомата…
   Надо уходить. С трудом поднявшись, она направилась к перелазу - к калитке идти далеко и боязно, а от перелаза до леса рукой подать. Но каждый её шаг отдавался в голове гулом, к горлу подкатывала тошнота, желудок, словно резиновый, сжался в тугой комок... Вырвав, Галина почувствовала себя лучше. Скорее в лес, там свои, партизаны...
   Уже вечерело, когда тропинка вывела её на лесную дорогу. Идти по ней было рискованно, но зато легче, чем через заросли. Но буквально через сотню метров ей пришлось юркнуть в кусты - впереди, упёршись коляской в ствол дерева, стоял немецкий мотоцикл.
   Затаив дыхание, девушка прислушалась - всё было тихо. Осторожно, прячась за кустами, она подкралась к мотоциклу. Рядом с ним лежал немец, чуть дальше – второй.
   "Партизаны поработали, "- мелькнула мысль, и странное чувство удовлетворения при виде мёртвых тел растянуло её губы в жуткую улыбку. Вдруг ближний немец шевельнулся и застонал.
   Галина шарахнулась в сторону, но тут же остановилась. Жгучая ненависть, захлестнувшая её, сожгла животный страх самосохранения.
   "Ах ты, гад!"- не отводя взгляда от немца, она нагнулась и подняла с обочины камень - круглый, гладкий, тяжё-оо-лый. Ей показалось, что именно этот немец убил её маму, сжёг её село, напал на её страну. Губы её задёргались, из горла вырвалось  какое-то рычание. Она медленно подошла к раненому, поднимая камень всё выше и с наслаждением представляя, как она с размаху размозжит ненавистную рожу.
   Взгляд немца стал осмысленным, в его бегающих глазках застыл панический  ужас. Разлепив разбитые губы, он попытался что-то сказать, но закашлялся, изо рта полетели выбитые зубы, чёрные сгустки крови, по щеке потекла свежая кровь.
   "Ага, пощады просишь! Нет тебе прощения. Око за око! За маму, за не родившегося  ребёнка, за зло, которое ты принёс в мой мир!" - мышцы её напряглись, и камень двинулся по роковой траектории. Вдруг Галя почувствовала,  как что-то мягко, но уверенно удержало её руки над головой.
   Она шагнула назад - неистовое желание размозжить фашисту голову боролось с каким-то другим чувством - ещё не осознанным, но не менее сильным. Она опустила камень и разжала пальцы, её тело била крупная дрожь. У немца, вероятно, был повреждён позвоночник, он уже и так не жилец так пусть ещё помучается. Пусть не он убил маму, но он, так же, как и тот, сеял вокруг себя боль, страдания, смерть. Такое простить нельзя, и быстрая смерть - слишком лёгкое наказание за это.
   "Подыхай сам, ты это заслужил!"- злорадно усмехнувшись, Галина вошла в лес, решив, что теперь от дороги нужно держаться подальше.
   Ноги её утонули в мягком ковре из листьев, укутавшем землю, и Галя замерла, пораженная сказочной красотой. Почему-то только  сейчас она увидела сквозь прозрачные кроны деревьев багровые облака, подсвеченные снизу заходящим солнцем. Яркий, неестественно красный цвет неба словно  отражался на земле багрово-красными кленовыми листьями, и даже жёлтые берёзовые листочки сейчас казались розовыми.
   Машинально подняв широкий кленовый лист, Галина провела рукой по его холодной, гладкой, словно восковой поверхности и вздрогнула от неожиданности: ей вдруг показалось, что весь лист в крови.
   В памяти мгновенными картинками промелькнули забрызганное капельками крови серое лицо раненого немца, струйка крови, стекающая по шее матери, её собственная кровь на руке…
   С ужасом отбросив лист, она с отвращением стала тереть ладони о сарафан, пятясь от клёна и поскуливая. Что-то случилось с её головой, страх, ужас охватил Галину, ей показалось, что ноги её утопают не в шуршащих листьях, а в липкой, вязкой крови... Подбежав к берёзе, она обняла её и, задыхаясь, без сил опустилась на землю. Хотелось плакать, но слёз не было…
   Через несколько минут Галина поднялась - отсюда нужно было уходить. С опаской обходя клёны, она пошла на север, с надеждой посматривая на быстро темнеющее небо - если идти быстро, то через пару часов она доберётся до партизанского отряда. Однако идти быстро не получалось - нервы, напряжённые до предела, болезненно реагировали на любой звук, за каждым деревом она видела притаившегося немца, и падающие с деревьев красные листья казались ей окровавленными кусками мяса, падающими с неба…

   Галине становилось всё хуже, опять стало подташнивать, появились странные провалы в сознании, будто она спала на ходу, но тело её всё шло и шло, бесчувственное, безразличное ко всему, и, наверное, поэтому такое счастливое…
   Приходя в себя, она будто ещё какое-то мгновение продолжала слышать мягкий мамин голос: "Я люблю тебя… Всё будет хорошо…", а рука неуловимо короткий миг хранила ощущение прикосновения сильной и доброй руки отца…
   Когда совсем стемнело, измученная девушка остановилась, собрала в небольшую ложбинку побольше листьев, (ночи были уже холодные), зарылась в них, и тут же словно провалилась в чёрный, бездонный колодец...
   Проснулась она уже на рассвете от холода. Чувствовала она себя уже гораздо лучше, даже хотелось есть. Но ещё больше хотелось пить. Растерев руки и ноги, она немного согрелась и попыталась сориентироваться. Справа лес заметно шёл под уклон, и хотя это было в стороне от нужного направления, Галя направилась туда, надеясь найти в низине ручеёк или лужицу.
   Скоро она действительно увидела ручеёк и поняла, что вчера, сбившись с нужного направления, сделала круг и вернулась почти на то же место - за этой балкой должна быть та дорога с мотоциклом и немцами. Эту местность Галина знала хорошо.
   Напившись и умывшись, она стала осторожно смывать с волос засохшую кровь, затем, как смогла, отремонтировала сарафан. Ещё раз напившись, Галя огляделась. Надо было идти, но что-то её удерживало.
   В памяти яркой картиной высветилась лесная тропа, разбитый мотоцикл,  тела немцев  возле него. Она вспомнила, что у немца, лежащего возле мотоцикла, на боку висела кобура с пистолетом и планшет - вероятно, он был офицером. Почему-то партизаны не забрали оружие и документы. Решив, что будет лучше, если она придет к партизанам не с пустыми руками, Галина направилась к дороге.
   Убедившись, что всё спокойно, она подошла к мотоциклу, Немец лежал в той же позе. Преодолев отвращение и, стараясь не прикасаться к телу, она вынула из кобуры пистолет и стала вытаскивать из под трупа планшет. Вдруг немец застонал и открыл глаза.
   От неожиданности Галина вздрогнула: "Так ты ещё живой?!" Страха уже не было, ненависти тоже. Для неё он был уже трупом, и то, что этот труп подавал признаки жизни, хотя было и неприятно, ничего не меняло. Просящие, умоляющие глаза немца смотрели то на пистолет в её руке, то в её глаза. С усилием он что-то прохрипел и закашлялся.
   Галина догадалась, о чём он просил: " Ну уж нет, не дождёшься!" - В памяти промелькнули вчерашние события, и лицо её окаменело.
   "Бог тебя простит. Если сможет…" - она нагнулась, и резко, со злостью выдернула из под него сумку.
   Немец закрыл глаза, и из под его век выкатилась слеза. Галина попятилась, сердце её дрогнуло и бешено застучало. То, что до сих пор было для неё абстрактным олицетворением зла, обретало человеческие черты.
   Раненый лежал молча, не шевелясь, и только слёзы, стекающие по правому виску и собирающиеся лужицей у переносицы левого глаза, доказывали, что он ещё жив. Галя судорожно вздохнула, она почувствовала, что с ней творится что-то непонятное. Не жалость, нет, И не сочувствие...
   Открыв глаза, немец стал быстро, захлебываясь, что-то говорить, моргая веками в этой лужице слёз. Она сразу же стала грязной и непрозрачной, Галина по прежнему не могла ничего разобрать, и виноваты в этом были то ли тройка по немецкому, то ли особый диалект немца, его разбитые губы и выбитые зубы. Но каким-то образом она понимала, о чём он говорит, словно где-то в сердце невидимый переводчик неслышно и безошибочно превращал