Глава вторая. ЛЮБИТ-НЕ ЛЮБИТ, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт ....

Повесть о счастье, Вере и последней надежде.(НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ)

Глава вторая. ЛЮБИТ-НЕ ЛЮБИТ, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт ....

Фотинья нажала на белую кнопку звонка. Буквально через секунду после заливистой трели чёрная дверь, обитая дерматином, распахнулась настежь, он первым с розами в руках, прижатых к груди, переступил через порог, и вдруг пристально — поверх букета — всмотрелся в глаза стоявшей перед ним одинокой девушки в домашнем голубом халатике. И тут же: “Зачем я так!” — подумал он с некоторым неудовольствием за вырвавшийся помимо воли свой бешеный взгляд.

В его глазах был какой-то немой вопрос, и какое-то невысказанное мучительство, и, конечно же, горечь полыни… Степной травы. Степь как противоположность этим многоэтажным горам Большого Города. Что-то совершенно непонятное сотворилось в эти мгновения — не только с ним, но и вокруг него.

Он не никому никогда (точнее очень редко!) смотрел в глаза, а тут — на тебе! — вдруг посмотрел сразу. Такие взгляды: глаза в глаза он мог пересчитаться в своей жизни по пальцам, так они редки были. И что он там захотел увидеть — в этих глазах напротив?? Ответа на этот вопрос он не знал и не будет знать никогда.

Он ничего там не увидел, но Девушка в Голубом в ответ волчьему взгляду вдруг сделала невольное телодвижение, которое его почему-то неприятно поразило. “Что это она так?” — растерянно подумал он и сразу же опустил глаза вниз — на коврик, чтобы больше их никогда не поднимать.

(“С высоты многих дурацки, но счастливо прожитых лет очевидно, что здесь явно вмешивалась какая-то сила, которая была сильнее нас настолько, что мы не только не могли, но и — сами не хотели ей активно сопротивляться ...

Наверное, паралич воли, импотенция разума, — наиболее достоверные приметы вторжения неведомой силы, но кто в силах противостоять силе неведомого? Я думаю, что никто ...

Я уверен, что никому не дано.

Я скажу даже больше: не будет никогда дано.

Никому.” — записал он через много лет в дневник идиота и услышал свой внутренний голос: “Ну вы не только идиот! Вы ещё и — безнадёжный фаталист!”)

Однако этот ответный безмолвный жест голубого халатика запомнилось ему на всю жизнь. Но тогда еще не издавался ни Алан Пиз, ни другие чародеи физиогномики западного мира, и только гораздо позже, знакомясь с этой мистической литературой, он узнал, что таковым импульсивным неосознаваемым движением девушка или женщина, якобы, бессознательно сообщает юноше или мужчине: “Я — твоя!”.

— Я — твоя!

Происходит всё это на уровне подсознания в первые же секунды первой встречи отдельно взятых Юноши и Девушки и больше не повторяется никогда. Это совсем не значит, что у них сразу же после этого обмена подсознательными “приветствиями”, интуитивным контактом третьей степени начнется любовь без конца и без края, или они обязательно поженятся; жизнь есть жизнь, и она вносит свои безжалостные коррективы, императивы и прочие аперитивы во всё то, что происходит на бессознательном уровне.

В этот момент — он молча протянул ей багровые розы, она молча же взяла их… Первые пять секунд встречи — это так мало! Но как потом всё это трудно изменить и переделать по-своему — пожалуйста, поверьте мне на слово ...



* * *

“ — То есть вы хотите сказать, что это был переломный момент всей вашей жизни?

— Не знаю! Я в этой жизни ничего не понимаю.

— У вас там не было выбора?

— Выбор был: ты мог бросить цветы в мусорную урну (как ты уже один раз это сделал!) и как Подколесин выскочить в окно, ты мог вообще отказаться от “хочешь познакомлю?”, ты… ты… ты… Ты и только ты! “

— Хорошо! Тогда пусть будет так: выбор был, но у меня не было ощущения выбора. у меня было ощущение, что я в любой момент могу всё сделать по = своему! ...

* * *

… это гораздо позже он терзал себе нервы крамольными вопросами: было ли ощущение счастья в тот момент? Какая музыка звучала в душе? Вспомни! Это важно уже не для тебя. Это важно для других ...

Или хотя бы чувства неизбывной полноты молодой и здоровой жизни?

И отвечал сам себе: “Да нет, скорее всего я был тупо равнодушен; горбатая столица выматывала меня, провинциала из степной, ровной как гладильная доска, и пыльной глубинки… Была Небольшая сонливость и Большая усталость”.

“И вот ещё что: все думали, что я приехал приобрести столичную прописку посредством женитьбы, а я в действительности привёз многословную рукопись романа о любви (по-моему, страниц 200 этак машинописи), чтобы снести её в редакцию какого-то литературного журнала с тиражом за полмиллиона экземпляров, пять минут подышать там прокуренной атмосферой творческой затхлости в ней, — что я и сделал в один из погожих дней”.

Выйдя из прокуренной редакции на свежий и громкий воздух, он долго сидел на бульварной скамейке, смотрел как седовласые или лысые пенсионеры, опираясь на тросточки, читают вывешенные на стендах “Правды”, “Известия, “ и прочие прожектора перестройки, а пенсионерки выгуливают собачек и кошечек, и все — курят, курят, курят ...

А там — где-то поближе к Красной площади, ГУМу и ЦУМу все бегут, бегут, бегут ...

Бульварное кольцо. Кольцо Мёбиуса. Обручальное кольцо. Хотя ему было немного за 30, но у него уже вошло в привычку, сделав какое-либо- как он считал! — важное дело, вот так остановиться на пять минут, на полчаса, посидеть, задрать голову, посмотреть на синее небо и взглянуть на белоснежные облака, потом опустить глаза- на редкие еще в августе, но уже появившиеся на зеленых деревьях желтеющие листочки ...

А будущий гений сидел и думал, думал, зачем он только что это сделал- всё равно ведь не напечатают гения… И прекрасно зная самого себя, свою неуёмную, хотя и глубоко внутрь запрятанную гордыню, он понимал, что и палец о палец не ударит, чтобы сбацать заказную рецензию или еще как-нибудь протолкнуть — в печать, в свет ...

Сколько ж это надо дворников, чтобы подмести все окурки и собрать все плевки!?..


* * *

Ещё не вечер. Был ещё не вечер. Была большая надежда не только выжить, но ещё и победить!

… По ходу дальнейшего его пребывания в квартире девушка (её звали Вера), то ли стеснялась его, то ли как-то избегала с ним разговаривать, а он особенно и не напрашивался на диалог о времени и о себе -



— и прочие модные в те перестроечные годы откровения. А может и говорить было не о чём, потому что всё уже было сказано в первые секунды встречи.

* * *

В какой-то момент его оставили одного в одной из комнат. Он воспринял это совершенно спокойно, просто сидел, рассматривал обстановку, по богатству и пышности в разы превосходившую его домашнюю, явно убогую, — и тут в его гордом одиночестве снова посетило это навязчивое ощущение, что он продолжает спать и видит бессвязный сон. Оно как-то окутало его этаким голубым туманом.

Он приободрился: ведь сон сейчас закончится, он проснётся и — всё потечёт по-прежнему. Оглянувшись на закрытую дверь комнаты, он легонько ущипнул себя за мочку правого уха и — скривился от боли. “Нет уж, кажись не сплю!”

— .-.=.-. — - .-.=.-. — - .-.=.-. —

Но сон не кончался. Четырёхдорожечный двухкатушечный иностранный магнитофон стоял на низком журнальном столике, блестя клавиатурой чёрных, красных и белых кнопок. Судя по перемотке, он был готов к запуску. Интересно, какие песни записаны на бобинах ...

И тут неожиданно то ли в трёхдверчатом шкафу, то ли за окном что-то выразительно стукнуло и в пустую комнату вошла статная пожилая женщина с гривой белых вплоть до какой-то синевы волос. Он неловко приподнялся с мягкого кресла.

— Здравствуйте, — сказала дама властным, отчасти резким голосом и по-мужски протянула ему руку. Он в столице приучился чмокать по-гусарски в ручку всем женщинам подряд, но тут его что-то остановило- вместо поцелуя нерешительно с мягкой трепетностью пожал протянутую длань горделивой осанки.

“Пойдёмте, я вас покормлю!” — она сопроводила приглашение величественным жестом — на безлюдную кухню.

Он согласился более чем поспешно: жил у Фотиньи, а там как всегда в молодой семье из коммунальной квартиры с тараканами было густо, а с едой — пусто. А здесь ему налили глубокую тарелку щей, он впервые в жизни их пробовал, этот “капустняк”, потом последовала гречневая каша с сосисками, а вот чай?

Он отказался от кофе, от чая и выбрал пустую холодную, но кипячённую воду, чем вызвал полный фурор: опять глаза напротив — как блюдца, потом усмешки и смешки — “Что это за чай без чая и сахара? Ну разве такой бывает?”. У него как раз было что-то непонятное с сердцем, какие-то странные перебои, и он перестал употреблять слабые наркотики, боясь вызвать эту сердечную аритмию. “Будто жизнь от меня занавешивается”. Но на него посмотрели весьма и весьма подозрительно ...

Боже! Как хорошо тогда поел! Но что-то погасло внутри — обильная еда вызвала необычное ощущение покоя и увернности в своих силах. Но — потянуло в сон.



* * *

Из кухни его, видимо, в качестве почётного гостя повели на балкон, где показали ребенка в детской кроватке. Балконные окна были распахнуты настежь. А за ними — такая удивительная в Большом Городе зелень! Небольшие яблочки висят на верхних ветках дерева так отчётливо близко, что кажется-протяни руку и сорвёшь ещё неспелое, кислое и с небольшой червоточинкой… ...

Он тупо стоял и равнодушно смотрел на то, что лежало в кроватке: белый свёрток как свёрток, личико с двумя закрытыми глазами — ему нечего было сказать. Ребёнок сладко спал.

С пол-годика свёртку, наверное, уже было… Что ещё?

— ,. — - ,. — - ,. -

Он стоял и тупо смотрел. Пауза затягивалась. Его выжидательно меряли взглядами — три молодых женщины. Он мучительно задумался, но голова была пуста, потому что вся кровь отхлынула от мозговых извилин в желудок.

И вдруг эта бессмысленная кроха приоткрыла свой левый глазик и явственно подмигнула ему — и взгляд её был острый, колючий, — глаз волка. Он затаил дыхание. Но — это было какое-то мгновение и в следующую секунду всё пропало.

И только после этого подмигивания пришло решение: надо, наверное, похвалить этот свёрток, только вот за что и как? Но что и как сказать от него было полностью закрыто мраком неизвестности… Хотелось сказать правду, — то, что крутилось в мозгу: “Как у вас много зелени! Как не похоже это на столицу!”, а его заставляли смотреть на запелёнатого младенца очень похожую на куклу.

— Не правда ли красавица? — потрясенные его тупым, но упорным молчанием, в один голос Фотинья, Вера и еще одна молодая женщина пришли ему на помощь.

— Да-да, — поспешно согласился он. А сам подумал двулично: “Дитё как дитё. По правде мордочка спящего младенца не то, чтобы очень красивая, но ведь это обыкновенное лицо ребенка — ну чего там, какая уж красота?!” — появилась у него мысль.

— Конечно, красавица ...

Короче, экзамен на чадолюбие он не сдал категорически. Надо было, наверное, радостно заулыбаться, щёлкнуть пальцами, сказать что-то такое: “Агу-агушеньки!” и т.п. и т.д. А он вместо этого стоял как деревянное полено, и даже знаменитый Папа Карло при всём его трудолюбии не смог бы сделать из этого полена — жизнерадостное