Ничего личного.

Буквально с порога он заявил:

 - Ты настолько переполнена желанием  мести, что у тебя на жизнь абсолютно не остается времени.

 Нечто подобное она ждала. Такая у него была манера защищаться - мелким зверьком выскочить, укусить за щиколотку и тут же юркнуть в щель и умереть там от страха.

 Наверное, полторы тысячи километров - пока добирался к ним - обсасывал и перекатывал за щекой, как леденец, эту реплику.

 - Дочь, выйди и познакомься! Это - твой отец! - позвала она, пока он расшнуровывал ботинки.

 Вышла дочь. Сказала прямо в темечко ему: "Здрась-сьте" и снова скрылась в зале.

 - У меня в семь утра - самолёт. Пожалуй, сумку оставлю в прихожей, - ответил он, успев мельком глянуть на дочь: - Лидии Епифановны нет дома?

 - Мама уехала на дачу. Завтра приедет, - сказала она, проводив его на кухню.

 - Понятно. Видеть не хочет, - он выложил сигареты на кухонный стол и полез открывать форточку: - К утру выветрится. А не выветрится - свалишь на меня. Ты  бросила курить или еще мечтаешь?

 - А как надо?

 - Надо, как моя жена. Она и не начинала.

 - Я помню твою жену, - в голову лезли всякие колкости - с трудом сдерживала себя. Она поставила перед ним тарелку с картофельным пюре и свиным гуляшом, днем
приготовленный матерью.

 - Да и я пока не забыл, - склоняясь над тарелкой, опять он подставил ей темечко, точно поверженный в схватке ворон - на милость победителю.

 - Смешно...

 - ... я не забыл, каких ты гадостей обо мне наговорила жене, - он всегда избегал ее взгляда. Говорил, что  неприятно всматриваться в ледяную расчетливость: - Не можешь ты без мелких пакостей. Получилось тогда, точно в дешевом бульварном романе: "Так любила, так любила, что взяла и задушила".

 - А вот это уже не смешно. Я, как бывшая твоя жена, обязана была рассказать несчастной женщине о твоих выкрутасах. Она должна была узнать, с каким мерзким типом связалась.

 - Для этого ты тогда и летала за полторы тысячи километров? И еще, чтобы на прощание, в аэропорту, признаться... Помнишь?

 - Нет.

 - Ты сказала, что мечтаешь от меня заиметь еще одного ребенка, - он взял банку с растворимым кофе, высыпал его щедро в кружку через горлышко, приговаривая: "Да
отсохнет та рука, которая себя обделит" - не мог избавиться от колхозной привычки, сколько она не учила его пользоваться сухой чайной ложкой.

 -Это было пять лет назад. Мало ли... всего не упомнишь. Теперь я совершенно другая.

 - По-моему, я уже слышал или читал где-то? Ах, да, вспомнил! В Комитете Глубинного Бурения подполковник Ковязин торжественно зачитывал твой донос. Я, мол, теперь не такая, деньги - под подушку. С твоих слов, я был организатором какого-то подпольного кружка, пропагандировавшего учения Рериха, сыроедение, антисоветскую "Сказку о Тройке" Стругацких и еще много чего. И ведь, знаешь, в жилу пришелся донос, на суде фигурировал, к обвинительному заключению приложен, наряду с доносами Бурко. Меня упрятали - не в психушку, как ты просила, - но отсидеть пару лет пришлось, - он закурил с блаженной улыбкой на лице, прикрыв ладонью глаза от света люминесцентной лампы.

 - Морда ты из тряпок. Может, я прилетала, чтобы у тебя, твоей жены и детей прощенья попросить, - ей очень не нравился его тон. Какие к ней могли быть претензии? Он не догадывался, чего ей стоила та поездка.

 Мать просила не ехать, уговаривала со слезами, вылившимися в скандал, с проклятиями - в его адрес: "Всю жизнь поломал дочери! Внучку бросил, как пользованную тряпку.

Правду говорят: "Как к жене относится, так и - к детям". Сильно еще пожалеет, видит Бог! А тебе надо оставаться гордой. Подумаешь, разбогател, заработал миллионы за  пару лет, после отбывания заслуженного наказания! Украл, наверно? Его надо упрятать вообще пожизненно! Какое он имел право заводить нову семью, когда со старой расплатиться нормально не может? Не хочет каяться и просить прощения... Не надо унижаться перед всяким недостойным её!"

 А она полетела. Впервые, наперекор истеричному требованию матери.

 - Ты всегда был толстокожим. Я приезжала к тебе не из личных, меркантильных интересов. Мне очень хотелось, чтобы ты дочь свою не забывал,.. - ей вдруг стало противно что-то объяснять. Все нужные слова забылись, и в голову лезла всякая чепуха. Она закурила, крепко прикусив фильтр.


 На помощь явился Сережа. Будто чувствовал, или внимательно вслушивался в их разговор. Не поприветствовав,не обозначив себя, Сережа молча и несколько даже угрюмо вытащил из сушки стакан, налил из крана воды и вернулся в спальню.

 Оцепенев от непонимания и догадок, он проводил Сережу каким-то тоскливым взглядом - взглядом щеночка, случайно оставленного хозяйкой на улице под дождем. По крайней мере, так ей очень хотелось и представлялось.

 Она сказала:

 - А ты чего хотел? На что надеялся? На мое полное затворничество? Я ведь женщина.  Довольно привлекательная. И физиология требует - никуда не денешься. Конечно, Сереже настоящим отцом нашей дочери никогда не стать. Знаешь, увидела однажды: Сережа достал из кармана конфетку и дразнит нашу дочь: "Хочешь? А вот много хочешь - ничего не получишь!" Так больно было смотреть...

 Но он неожиданно прервал ее, вытянув в трубочку губы  и приложив к ним палец.

 - Теперь мне стало ясно, - шепотом успокоил он её, - для чего ты так настойчиво требовала, чтобы я немедленно прилетел сюда, и что за взаимная выгода такая получится от этой поездки. Лишить через суд хочешь меня отцовства? Так тебе твоя подруга-адвокат посоветовала? Ну, неси бумагу. Я подпишу. Нечего было здесь разыгрывать песнь козлов.

 Догадливый. Так всё вышло буднично и просто. И не надо убеждать, уговаривать, дожимать, идти на компромиссы.

 - Смешной ты! Мне жалуешься на меня! - она принесла заявление, отпечатанное на фирменном бланке адвокатской конторы, где он задним числом не имел имущественных претензий, отказывался от трехкомнатной квартиры в центре города и еще кое-что по мелочи, но не менее важной для неё.

 - У тебя ведь, действительно, не должно быть никаких претензий? - спросила она и поспешила уточнить: - Мы тут с маман посчитали немного. Оказалось, что всю мебель, подаренную твоими родителями и все остальное, преобретенное тобой имущество, ты проел еще за время нашего супружества. Вот такие суровые выводы.

 Скорее всего, он только делал вид, что основательно погрузился в чтение юридического документа. На самом деле, он терпеть не мог читат бухучет и сводить в вонючую кучку - как сам признавался раньше не раз - дебит с кредитом. Заморозил взгляд на первой странице и громко сопел.

 - Кстати, я через три дня защищаю кандидатскую. Хочешь почитать? - похвасталась она:
 - Ты тоже когда-то приложил руку к диссертации. Помнишь, зараженную крысу в лаборатории ловили? Она забилась под шкаф, а ты без перчаток, голыми руками ее за хвост вытянул? Все волновались тогда, думали, что обязательно заболеешь эхинококкозом.

 - Нет, не хочу, - он извлек из внутреннего кармана пиджака шикарную ручку - такую они всей кафедрой дарили на День рождения профессору Тофикову - расписался не глядя и не дочитав свое заявление и спросил:

 - Это - всё?

 - А ты как считаешь?

 - Считаю, что пора уходить. Вызови, пожалуйста, такси. Пойду, попрощаюсь с дочерью.

 - Она уже спит. Не надо её будить.


 Он сидел на скамейке, возле подъезда и выкуривал отрешенно третью подряд сигарету. Всё не мог накуриться. Она следила за ним из лоджии.

 Вышел, позевывая из спальни на лоджию Сережа, обнял её крепко, прижал к себе и спросил, как бы между прочим:

 - Подписал?

 - А куда ему было деваться?

 - Это хорошо.

 - Почему?

 - Ты мне недавно сказала, что, если твой бывший вернется, то мне здесь делать нечего. Не конкурент, мол, я. Собрал бы манатки и шемером - к себе, в родительский дом - начало начал который.

 - А ты и поверил?

 Внизу бесшумно подъехала машина. Пустую сумку он швырнул на заднее сиденье, на прощание сверкнул опять своим темечком, скрылся в машине и, наконец, уехал со двора.

 Она выждала еще минуту и затем попросила:

 - Сережа, спустись, пожалуйста, вниз. Видишь урну? Он туда запихал огромный пакет. Похоже - с пачками денег, или с итальянскими сапожками. Он обещал месяц назад дочери привезти. А я прослежу с лоджии, чтобы раньше кто-нибудь не добрался до презента.