Как бросить писать

Зотов сел в такси в районе трех вокзалов.
Он не любил первое сиденье. Поэтому расположился за водителем.
- Куда?
- Варшавское шоссе.
- А там где?
- Я подскажу.
«Серый день для москвича – это когда некогда поднять глаза. Точнее, развернуть внутренний взгляд от своих проблем на краски мира»
Неплохо для вкрапления в рассказ. Неплохо.
Зотов уселся поудобнее, заняв середину салона. Он видел улицы на уровне пассажира. Срез от положения.
Мысли крутились вокруг сравнений.
Сильная эта штука – мысль.
Вдруг он почувствовал, что за ним наблюдают.
Зотов поднял глаза и увидел в зеркальце лицо водителя. Точнее взгляд, слегка насмешливый и наполненный ожиданием, что его  узнают.
Авакумов! Женька Авакумов! Это они с ним учились все четыре года в Литературном институте! И он, Зотов, завидовал Женьке, точнее его умению брать россыпь слов и красиво укладывать их в тексте. Женька первым на курсе написал роман.
- Узнал?
- Черт, это ты баранку крутишь?
- Кручу, Веня, кручу.
- А как же проза?
- Вот моя проза.
Женька ткнул пальцем в счетчик.
- Я к тебе на первое сиденье пересяду, - предложил Зотов, - останови.
- Успеешь. Я сейчас обогну Храм Спасителя и там, слева, есть неплохой скверик вдали от шума. За музеем. Ты торопишься?
- Конечно, кто в Белокаменной не торопится? Но полчаса у меня есть.
- А что тебе на Варшавке?
- Вот так и доложи, - усмехнулся Зотов. – Ну, ладно, тебе, как другу можно. Живет там девушка, пишет. Мы договорились позаниматься. Сам, понимаешь, мне пятьдесят, ей за двадцать. Хочу еще ощущений…
- Ты до сих пор не женился?
- Было. Но кто выдержит спину мужа? Я ведь все время за компьютером. Строчу. Предложили сценарии в Голливуд. У них там забастовка сценаристов. Вот я и в спросе.
- Молодец. Твои книги читаю. Надеюсь посмотреть твои фильмы.
- А сам, что?
- Бросил. После второго романа какая-то тоска за глотку схватила… Куда он срезает!
Авакумов показал на мерс, вынырнувший прямо перед ними. Обычная горьковская Волга таксиста ловко скользнуло вперед, изящно меняя полосы. Мастерская езда! Поравнялся лицом в лицо с водителем мерса и показал ему пальцем в висок, мол, не все дома. Обогнал, вышел вбок и оказался как раз напротив сквера. Недалеко была и парковка.
Затем Авакумов вышел и сел к Зотову. Они обняли друг другу плечи, руки пожали. Закурили.
- Так что у тебя не заладилось?
- Писать про себя не хочу.
- Ну, про других бы…
- О чем ты, Веня? Только то и получается, что через сердце и мозг прошло. Через свое сердце, на котором после этого остаются зазубринки… Да еще повстречал женщину. Красивая душой. Все между нами так, словно мы и не на земле живем, а в Божьих Чертогах. И не скажешь об этом другим. Вроде бы бережешь это ощущение праздника в душе. Ведь стоит рот открыть или написать, как отделяется от тебя самая лучшая твоя частица и исчезает. А вместе с ней и радость бытия. Не захотел я лишиться этого…
- Вон ты как, - задумчиво покачал головой Зотов. И снова пришла к нему забытая зависть к другу. Все они казались графоманами. Это уж после, когда рука набита, количество переходит в качество. Но кто назовет сам себя писателем без сомнений в душе? Хотя в этом может признаться только истинный писатель. Женька писал легко, словно вычерпывал ковшом вкусное вино из большой бочки. И уже тогда много раз Зотов собирался бросить учиться писательскому ремеслу. Но дождался того, что пригласили преподавать в том самом Литературном институте. Так и понял, что назад пути нет. На студентах стал отыгрываться. Первые лекции начинал с того, как должен писатель одеваться. Говорил что-то про кожаную куртку, про берет, усы, трость, пеньковую трубку и, черт знает, еще про что! Смех, да и только. Но ведь со смехом в душе и говорил. А ведь юнцы, да и более серьезные студенты стали менять одежду, и усы у ребят появились горьковские… Вот часто и вспоминаю слова Бернарда Шоу: "Тот, кто умеет - делает, кто не умеет - учит других".
- А я, когда сел за баранку, - усмехнулся Женька, - почуял живую деньгу, и пришло ощущение правильной жизни. Вроде бы кому-то свое место отдал.
- А вдруг чье-то таксистское место занял?
В голосе Зотова вроде бы и насмешка, да с серьезным подтекстом.
Женька понял.
- Понимаешь, когда дело хорошо делаешь, то никаких сомнений.
- Пассажиры нападали?
- Всякое бывало. Но безобразны разборки со своими же таксистами, когда кому то кажется, что занимаю чужую территорию. Сейчас вроде утряслось, стал авторитетом. Почти по Ремарку.
- Там другое…
- Может быть, тебе виднее, ты же с указкой в аудитории тычешь в портреты писателей.
Авакумов коротко хохотнул. И спросил:
- А знаешь, какой самый работящий орган у таксиста?
- Нога на тормозах!
- Нет, язык! Я ведь за длинную поездку, бывало, такое насочиняю. Пассажир не хочет выходить! Вот, недавно про силу искусства рассказывал.
Зотов посмотрел на часы:
- Расскажи. Мне интересно.
- Ты же знаешь, что я приехал из Горького. Сейчас он Нижним Новгородом зовется. После детдомовской школы пошел работать на завод. Первую получку потратил на приобретение пишущей машинки. Была такая, называлась «Москва», а сзади табличка, что сделана на народном предприятии Германии. И вдруг прошел слух, что приезжает театр Станиславского из Москвы. Я на последние деньги беру билет, а до спектакля осталось два дня. По ночам собираю в общежитии бутылки и сдаю. На хлеб и молоко хватает.
Спектакль назывался «Продавец» дождя» по пьесе Ричарда Нэша. Первая сцена начинается с того, что семья фермера сидит за столом и вносят…
Сделаю отступление. Режиссура Станиславского заключена в том, чтобы опровергнуть его знаменитое «Не верю!» Разумеется постановщик постарался. И в этой сцене вносят с плиты сковороду с яичницей. Кто у них там мастер яйца разбивать, да на сальце, да с лучком…
Повеяло надо всем залом: лето, легкий ветерок. Спазмы голода скрутили  желудок. Стало тошно от далекой от меня яичницы, поданной на сцене. Я был готов броситься к артистам, растолкать их, чтобы занять место за столом. Ведь ели они натурально. И запивали кофейком…
Н-да, этот спектакль запомнился мне на всю жизнь.
Женька замолчал. А Зотов подумал, какой талантище. И писать мастер, и рассказывать – заслушаешься! Артист.
- Что молчишь? Небось, жалеешь меня?
- Да, ты прав, жалко видеть, как талант пропадает.
- А себя не жалеешь? Может быть, из тебя вышел бы знаменитый полярник, или каменщик? И прыгал бы с льдины на льдину, или строил дома.
- А кто же писать должен?
В вопросе Зотова было столько недоумения, что Женька рассмеялся.
- Ну, какие мы с тобой писатели? Ими становятся те, кто верует в то, о чем пишет. Верует неистово, потому что он создает правильный реальный мир. Ведь и Бог, создавая нас, Землю, Солнце, планеты, звезды, верил в то, что пустоту мирозданья, которая досталась ему по наследству от отца, надо было заполнить. Писать правильно – это писать на остром кризисе отношений со всем миром! Ну а какие из нас герои? Мы обычные человеки, жаждущие поклонения.
Писатель рассердился и сказал, что спешит.
Авакумов завел движок, поехали молча. Через три квартала Зотов попросил:
- Тормозни у метро.
- Что так?
- Не поеду я к ней.
- Тогда домой?
- Нет, поеду поездом, с тобой одно расстройство.
Женька рассмеялся:
- Чудак, ты что так принял все близко к сердцу? Я ж тебе лекцию сочинил для ребят твоих и девчат. Про избранность писательского дела. А что ты из себя представляешь – это загадка. И не мне ее отгадывать.
До станции метро они ехали молча. И попрощались сдержанно, и поспорили насчет оплаты за проезд, когда один навязывал деньги, а другой отказывался их брать.
Спустившись вниз, Зотов все-таки перешел на линию в сторону Варшавки. Он вышел далеко от дома Натальи, шел, стараясь держать голову прямо и смотреть на дома и людей.
«Я писатель, я хороший писатель, я могу творить, и мои творения оживут в головах читателей картинами, в которые каждый из них добавит свое понимание и видение. Вот в чем предназначение писателя!»
Зотов несколько раз с вариациями говорил сам себе это. Пока не поверил, что он все-таки писатель.
Дверь ему открыла студентка Наталия. Она была в халатике, который распахивался, обнажая ноги так высоко, что Зотов тут же поднял ее на руки. Она прильнула к его плечу.
- Ты меня будешь слушаться? – спросил Зотов.
- Да, - прошептала девушка.
- Ты хочешь стать писательницей?
- Нет. Я хочу быть любимой…
- Чтобы написать об этом рассказ?
- Нет, чтобы жить дальше…
- А кто я?
- Вы писатель.
- Или "ты"?
«Вот так, - подумал Зотов, - этот день полон откровений о смысле творчества. А ведь слово «творить» уходит своими корнями в «отворять». Это значит открывать мир, созданный сознанием. Смогу ли я, как Женька, ради этой девочки бросить писать?