Кромвель Бенджамина

Кромвель убёг из дома, прихватив «гробовые» и двадцатилетнего Бенджамина в китайском вазоне. По-мужски демонстративно - пока домашние спали, положил ключи от квартиры на стол, вышел в предутренний туман и растворился в нём, умчавшись на «бмв» старшего зятя.

- Живите, как хотите, только без меня..., - приговаривал он, выжимая газ, - Куда глаза глядят...  от вас, от всех...  сволочи!

Глаза глядели на дачу покойной тёщи. Косая халабуда, вросшая в чертополох по самые ставни, всегда казалась идеальным местом для самоубийства.

По дороге заехал в "минимаркет" купить туалетной бумаги.  На всякий пожарный взял три рулона, хотя рассчитывал пожить сутки от силы.  Будучи мужчиной без в/п, но уважающим традиции, попросил ящик водки и пачечку изящных «Данхилл».  Подумал: «Такие Люся курит».
Люся – женщина, к которой его не отпустила семья, и которая за это изменяла ему с его старшим зятем.

Зашёл в дом, открыл ставни. На стене висела молодая тёща в золочёной рамке.

- Так-то вот, милочка, - угрожающе подмигнул ей Кромвель, и пошёл в сарай.

Там нашёл верёвку, обмылок отыскался на ржавом рукомойнике в саду. Соорудил виселицу по рисунку, что видел однажды в справочнике судебно-медицинской экспертизы, примерил петлю. Огляделся и развернул табурет к зеркалу. Принёс Бенджамина, установил на стол, встал под петлю и снова примерил.  Полюбовавшись отражением, слез с табурета и пошёл к машине  - за водкой и сигаретами. Вернулся, выдул из стопки мёртвого паука, налил водки, выпил, закурил, выдохнул:

- Ну, всё..., - встал на табурет, всунулся в петлю, и... вспомнил о туалетной бумаге.

Вышел к машине, а когда вернулся за столом сидели двое. У того, что сидел слева от Бенджамина на голове был пакет. С пакета капало. «В таком же пакете я давеча мусор в окно выбросил» - заметил про себя Кромвель и покраснел.  
Справа сидело нечто похожее на кролика в спортивном костюме. Кромвель надел очки, прищурился и в сарафане покойной тёщи разглядел мокрого воробья.
Дыхание перехватило – так велико было возмущение, но вспомнив о пакете с мусором, Кромвель сконфузился и спросил виновато:

- Там дождь, что ли?
- Там – да, а тут – нет? – съязвил Пакет.
- Ну, во-первых, доброго вечера Эдуард Иванович, - проворковал, улыбаясь, Воробей.
- Доброго, - опускаясь на краешек табурета, промямлил Кромвель. На мгновение в физиономии воробья мелькнуло старушечье личико в крупную конопушку.
- Мы, собственно, к вам по делу, - зашептал Пакет, отмахиваясь от весящей между ним и Кромвелем петли.
- Вы пейте, пейте, - Воробей подлил водки, - а то уйдём...
- Я вообще непьющий, но если вы настаиваете, - ёрзал Кромвель, - Так вы говорите, по делу? Если, вы от Люсьен, то уверяю вас, я бы с удовольствием к ней, и навсегда, но Нина Семёновна пригрозила...

Гости внимали каждому его слову, подавшись вперёд так, что пакет и старуха буквально заглядывали Кромвелю в рот.

- Ой, - смутился Кромвель, - так, может, вас Нина Семёновна и прислала? Так я всё верну. Бес попутал, оступился, с кем не бывает...
- Вы это, - Воробей подлил водки, и трагическим тоном продолжил, - не желаете написать предсмертную записку?
- Фу, - поморщился Кромвель, - пошлость, банальность, знаете ли...., - но перед ним уже лежал развёрнутым початый рулон бумаги. Остальные два стояли рядом.
- Нате, - Воробей выдернул из своей пухлой голени перо, послюнявил старушечьим клювом и отдал его Кромвелю, - пишите, Эдуард Иванович,  так положено, понимаете?
- Неужели нельзя обойтись без этих условностей? Я в затруднении, право – кому писать? Нине Семёновне или Люсьен? Или обеим?
Пакет сказал:
- Без разницы.
Кромвель вдруг обеспокоился:
- А вы читать станете?
Гости переглянулись:
- Да, как вы могли такое подумать? – зашумели они, перебивая друг друга, - Мы пока в лавку сгоняем за лимончиком, а вы пишите.

И Кромвель приступил к письму – грыз перо, ходил из угла в угол, курил, пил, отрывал от рулона, опять грыз перо...

«Любимая моя, Нина Семёновна, в последние минуты жизни...», «Любимая моя Люсенька! Люсьен, в последние минуты жизни...», «...Прощай, Нинусик, и прости, навеки твой Эдик», «...Прощай, Люсьеночка, и прости, навеки твой...», «...я ухожу, но знай, Нинусик, я любил только тебя!», «Я ухожу, Люсенька, но знай, любил я...».

В конце концов, пьяный и заплаканный, он изорвал свои многочасовые труды в клочья - «Глупость! Гадость! Враньё!» , и вдруг, на последнем клочке, стал размашисто писать зятю.

Написал, сложил бумажку в треугольник, на коем обозначил "куда, кому, индекс", и только хотел спрятать письмо под шляпу, чтоб опустить с оказией в почтовый ящик у "минимаркета", а тут и Пакет с Воробьём тут как тут.
Воробей выхватил записку, вспорхнул на печь и, кривляясь, зачитал под гогот и улюлюканье Пакета следующее:

- Виталик, я на тёщиной даче, машина со мной. Прости, что взял без спроса. Тут со мной ещё двое. Довольно странные типы, возможно беглые преступники. У одного на голове пакет, в котором я вчера мусор в окно выкинул, а второй – элементарный, казалось бы, воробей, но с лицом старушки, похожей на покойную тёщу. Пока они уехали в магазин за лимонами - на твоей машине, кстати, бери такси, а лучше полицию, и приезжай сюда. Если меня убьют, имей в виду – на воробье тёщин сарафан.

Дочитав и утерев слёзы, Воробей спрыгнул с печи, вытащил из Пакета револьвер и приказал Кромвелю:
- Вешайся, гад, а то пристрелю!

Эдуард Иванович сиганул в окно, летел, наверное, вечность, если видел одновременно и Красную Площадь, и шпиль Адмиралтейства, и Арарат, и папу Римского в исподнем; однако, угодил в тот самый пакет, и через миг стоял на табурете с петлёй на шее.
- Я жить хочу,  - верещал несчастный, но петля уже затянулась, позвонки хрустели,  - Ммаммочки..., - и очутился висящим на рождественском Бенджамине.

На ветке слева улыбался Пакет - весь в красном, справа – Воробей в газовой тёщиной косынке. За столом сидела его семья с Ниной Семёновной и Люсьен в центре.

- Помянем идиёта, Люсенька? – говорила Нина Семёновна.
- Помянем, Нинусик, - отвечала Люсьен.

Дамы приподняли фужеры и, глядя точно на висельника, выпили и обменялись поцелуями.

Эдуард Иванович пытался кричать, но горло его было намертво сжато праздничной тесёмочкой. Засучил ножками, задёргал ручками и очнулся на полу тёщиной дачи - один. Чертыхнувшись,  поднялся и вышел прочь, бросив на столе ключи от «бмв».  

Кто говорит, что видел его в Ватикане, кто – у подножия Арарата, но что доподлинно известно – ни домой, ни к Люсьен Кромвель так и не вернулся.