Агния,сестра моей названой бабушки была женщиной сказочной красоты и дрянного характера.
Пушкинское "Нет на свете царицы краше польской девицы" было сказано будто про нее.
Уже не пушкинское, а семейное: "Ангел лицом, душой Квазимодо" - тоже про нее. Хотя Квазимодо Гюго был вроде, наоборот, прекрасен душою, но тут его внешность переносилась на характер бабушкиной сестры.
Высокая, точеная, с алебастровой кожей, с глазами Сольвейг - она и в 71 год заставляла оборачиваться и смотреть ей вслед.
Склочная, злопамятная, мнительная - она давала «прикурить» всей родне и соседям. Невестки от нее рыдали, один зять вовремя догадался сгрести свою жену с детишками в охапку и переехать в другой город, чем спас свой брак. Другой оказался менее сообразительным и более покладистым. Терпел, пока хватало сил, потом, вмешательство тещи в его семью стало смерти подобно, взял ноги в руки и сбежал подобру-поздорову, за что получил нескончаемые тещины проклятия в свой адрес, но спас свою жизнь. Две дочери перед ней трепетали, два сына (уважаемые люди) навытяжку стояли. "Это вы у себя там большие начальники, у меня дома вы - мои букашки. Понятно?!" Она употребляла другое слово, но приличнее это.
Меня она полюбила своей суровой деспотичной любовью, если ее души вообще касалось это чувство.
Она жила в большом деревянном доме, пропахшем яблоками и сухими травами. Впрочем, жила - это громко сказано. Зимой по по очереди гостила у своих детей, оставляя мужа в одиночестве, летом все должны были в обязательном порядке переезжать в ее дачный дом. Из всех родственников она выделяла меня, называя "упарта цуречка" – упрямая девочка(дочка). Не знаю, кажется, она это говорила с довольной усмешкой. Впрочем, может, это мне только казалось.
Ее муж, Юзеф, или как мы его называли, дедушка Юзик, майор, с честью прошедший всю войну, освобождавший Кенигсберг и увенчавший себя славой, трепетал перед ней как рядовой перед маршалом.
- Нет, ты посмотри! - иногда говорил он мне, и брал дрожащей рукой папиросу из маленького серебряного портсигара, - ты послушай, она говорит, что жила со мной впроголодь, куска не доедала, раздетая ходила! А я после войны, в самое тяжелое время, приносил ей сливочное масло и черную икру, чулки фильдеперсовые, шевиотовые костюмы, даже как-то духи Диор подарил. Ни одного дня в жизни не работала. И все ей плохо! Ну, не обидно?!
Он давно уже жил в крохотной пристройке к дому. Там всегда было накурено донельзя. Под предлогом того, что не переносит запаха табака, бабушка Агния давно изгнала его с супружеского ложа. Приходил он только на обед и завтрак, даже чай предпочитал пить у себя в пристройке. За обедом смотрел как жена разливает суп из фарфорового супника, как солнце озаряет ее полную белую руку с ямочкой около локтя, слушал, как она ворчит, молчал и любовался.
Гонором бабушка Агния отличалась непомерным, и проходя по улице большого поселка едва кивала головой на приветствия знакомых. Те, впрочем, давно с этим смирились. Давно уже среди поселковых сложилось мнение: "Агнию надо поставить на главной площади перед домом культуры и любоваться на нее. Только пусть рот не открывает!"
...Когда она умерла, и дедушку Юзика под руки подвели к гробу попрощаться, он казалось, не видел ничего и все клонил белую голову на грудь.Потом вздрогнул, - маленький, сухой - и тихо заплакал, будто заскулил: "Агнюша, Агнюша..."
Его Агнюша лежала строгая, прямая, красивая. В черном шелковом платье,свободно обернутом вокруг ног, в черной шелковой наколке на серебряных волосах, с искусственным цветком розы на платье. Роза была из черного жоржета, будто припудренная, и от того казалась седой.
Похоронили бабушку Агнию на поселковом кладбище. Дед Юзик почти ничего не ел на поминках.Молчал. Курил. Соседи жалостливо вздыхали, косясь на него, дети и внуки дали себе слово забрать старика с собою, но не тут-то было!
Никакие уговоры не помогали. Старик уперся. "Я от Агнюши никуда!" Посадил белую розу на ее могиле и каждый день ходил туда, поливал, пропалывал, убирал.
Кто-то однажды решил поднять ему настроение. "Да, тебя, дядя Юзик, уже никто не пилит!" Он так сверкнул на шутника единственным зрячим глазом, что тот долго обходил его стороной.
Как-то он позвал меня в свою пристройку. Там было чисто, но нестерпимо пахло табаком и кислым запахом одинокой жизни.
- Возьми, - он протянул мне покоробленную белую тряпочку. Это оказалась маленькая белая роза из жоржета. Ее черная сестра была похоронена с бабушкой Агнией.
- Вот, смотри, всю войну она была со мной. Мы хотели пожениться еще в тридцать девятом. Не успели. Я ушел на фронт, и все боялся, думал, что она бросит, вокруг нее всегда табунами поклонники ходили,а она меня дождалась.
Он сказал это с бедной победой, маленький, слепой на один глаз после ранения, дедушка Юзик.
- А розы эти я сам вырезал из жоржета, как-то от баловства. Прочитал где-то, что в Древнем Риме, если хотели, чтобы разговор между двоими остался в тайне, то вешали над дверью цветок розы и говорили: "суб роза диктум - я сказал тебе под розой". Это значит, что никто не должен слышать наших тайных слов. Агнюше это так понравилось, что она потребовала: "Давай сделаем такие розы, чтобы они никогда не вяли, и повесим на стену в нашей комнате". Мы уже тогда мечтали о своем доме. Ну,нашли два кусочка жоржета в портняжной мастерской. Хотели красную и белую. Но красного жоржета не оказалось, только черный.Вот я вырезал, потом замазал клеем, и посыпал пудрой.Получилось очень хорошо, но Агнюше больше черная понравилась. Она ее себе взяла, а белая у меня осталась. А потом уже когда после войны поженились, вместе их держали в спальне.
Я вспомнила, что дедушка Юзик не допускался до супружеского ложа, но вопрос застыл у меня на языке.
- Было как-то. Бес попутал, - усмехнулся он. - Агнюша узнала, не простила. А все ж таки, все равно моя была, моя, всегда моя...
Последние слова утонули в беззвучном плаче.
Дедушка Юзик пережил бабушку Агнию на четыре месяца и 18 дней.
Похоронили его рядом с ней, под розой.
Суб роза диктум...
