У Дюри была проблема. Он очень любил женщин. Любых, но чтобы долго не думали. Чтобы сразу, как в пропасть.
Обычно в начале недели он говорил мне:
- Лоци, я познакомился с такой бабой! С такой бабой!
В воскресенье я его спрашивал:
- Дюри, почему ты не идешь к своей бабе?
Он равнодушно отвечал:
- А.... Да ну ее.Такая х...вая баба...
Осенью к нему стала забегать на чашечку кофе миловидная жена сантехника, который всегда был занят починкой бесконечной череды унитазов.
Жена сантехника была продвинутой женщиной своего времени. Приезжала на личном "Москвиче", забирала Дюри, со смирением обучаться у него венгерскому языку, на добровольных началах за небольшую мзду в темном секретном месте с обвалившимся балконом, обвитым одичавшим виноградником.
Через полмесяца Дюри стал лечиться от неожиданно возникшей рези в паху. Все не так уже и страшно выглядело, если не считать вынужденного отказа от вечерних возлияний. Вино в ту пору стоило смешных денег.
- Ну, как твоя баба? - спрашивал я его.
Он сначала хмурился, а потом взрывался заразным молодым смехом.
- Совсем хреновая баба! Но зато как она училась языку!
А зимой в одно туманное утро наш общий друг Отило привел с собой девушку подозрительной наружности. Я уходил в день поднимать внутри себя необходимую для страны образованность, чтобы отдать ее потом людям. Я смотрел на Отило в аккуратном костюме, на его скрипку в футляре, в которой он часто носил "Белое столовое" и даже водку, на девушку, страстно ожидавшую бесплатной любви, и на Дюри, читавшего целую ночь в постели толстый роман Мора Йокаи. Мне хотелось рассказать им о том, что всем на свете надо уметь делиться, но они эту истину и так впитали в себя с детства.
Отило, проводив меня до ворот, сказал:
- Ты знаешь, я еще не готов к взрослой жизни. Но ведь так хочется.
Ему в ту зиму стукнуло восемнадцать. Он решительно вошел в дом и стал предаваться любви с гостьей ненасытным образом, но Дюри ему не мешал. Он очень любил Мора Йокаи за патриотизм и за правду жизни. К тому же готовился принять в свое юное тело последний укол пенициллина.
Когда Отило, наконец, вспомнил об учителях, с нетерпением ждущих, чтобы передать несколько крупиц знания и ему, ищущему смысл жизни, было еще не поздно. Он быстро оделся, взял футляр, и по доброте своей сказал Дюри:
- Можешь делать с ней, что хочешь. Я не решился взять обязательства перед ее родителями...
.........................................................
Дюри встал. В кальсонах с начесом он был особенно привлекателен для бесед о бренности испробованных желаний. Яркий чистый свет из морозного окна падал прямо на стол с банкой огурцов и учебниками по литературе.
Дюри подошел к постели, в которой юная весталка сжалась в нервный комок под одеялом. Он смотрел сверху вниз на прекрасную картину, не описанную только ленивым. В его голове реальность приобретала неожиданно странные формы.
Женщина патетически крикнула вечно-ненасытному фавну:
- Что ты себе думаешь?
Он резким движение сорвал покрывало, и в экстатическом порыве сказал:
- Думаю, что ты большая стерва...
..........................................................
Дюри читал про человека с каменным сердцем, а тот уже успел поделиться с ним важной мыслью, что в мире вещей умный человек ценит только покой.
