Рассказ Ничего общего
Александр Осташевский
Ничего общего (Из цикла «Все это было бы смешно….», ч.3).
В июльскую жару Парфен Парфенович, пожилой, полный, представительный мужчина с внушительным животиком, лежал дома на кровати в одних трусах рядом со спящей женой и никак не мог заснуть. Докучливые, но мучительные мысли комарами кружили около него, кусали больно, пили кровь и даже жалили, как пчелы. Глупо после двадцати лет совместной жизни думать, что не о такой жене мечтал, что так и не родилось между ними ничего общего. Сейчас о другом думать надо: как выжить после шестидесяти, а не о том, что он художественную литературу любит, а жена с ума сходит от всякой ерунды, написанной в пошлых газетенках. О главном думать надо: как сохранить и подлечить свое здоровье, а не о том, что несхожесть их характеров выражается в том, что жена не любит ничего соленого, острого, а он, наоборот, без пирожков с зеленым луком и селедки под шубой не представляет себе пищи. И еще она, то есть жена, а не селедка, постоянно ворчит: все ей не так да не эдак, ворчит даже наедине с собой, хоть беги из дома. А он опять не такой: молчаливый, все в себе переживает и предпочитает ворчанию действие, поступки. Да и вообще его жена – женщина неласковая, суетится с утра до вечера: убирает, варит, стирает. Конечно, без этого нельзя, но, чтобы просто подойти к мужу, обнять его от души да поцеловать крепко, чтобы он почувствовал радость жизни, - сердца не хватает. Муж для нее – только составная часть ее повседневной деятельности: например, после мытья пола в квартире она деловито подходит к нему и говорит: «Теперь мне тебя помыть нужно» и готовит ванну, хотя, естественно, моется он сам. Разумеется, Парфен Парфенович понимал, что сам, в первую очередь, должен быть ласковым, помогать ей во всем, таким он и был раньше, но с годами, не встречая достойного ответа, махнул рукой и поплыл по медленному течению жизненной реки.
Конечно, за долгие годы совместной жизни Парфен Парфенович сросся душой и с женой, и с их квартирой, и с каждой вещью в ней. Он помнил, с каким трудом, но дружно, без ругани они оплачивали кредит, и вещь была выкуплена. Потом так же покупали другую, еще более дорогую, но и более необходимую. Он помнил, как не раз жена серьезно выручала его, когда он почти не получал денег на простаивающем заводе, и ни одним словом не упрекнула его. Она, Зина, была на год младше его, худенькая, маленькая, с прочно посаженной на покатых плечах крупной, умной головой. Иногда ее глаза суживались и, как голубые звездочки-глазки малыша, искрились смехом – она становилась прелестной, и Парфен Парфенович любовался ею.
Но снова кусали мысли-комары, кусали больно, болезненно, как ни уворачивался от них Парфен Парфенович, везде находили. Дело в том, что с исполнением шестидесяти лет ему вдруг страстно, по-молодому захотелось свободы и любви. Во что бы то ни стало он желал свои недолгие, последние годы прожить по-человечески наполнено, в полную силу, ведь они больше никогда, никогда не повторятся. «Главное, - думал он, - быть свободным, кому нужен старый и женатый человек, а вот разведенный и опытный, с молодым сердцем в груди, может зажечь и другое, даже помоложе, чем мое, бывали такие случаи. Ну а если не судьба, буду жить один, без любви, жить свободно, как мне хочется, это лучше, чем отдавать оставшиеся, единственные годы не любящему тебя человеку. Двадцать лет назад женитьба отняла у меня свободу и необходимые для нее деньги, а получил я скучные прогулки по магазинам, вечные жалобы на нехватку средств и копейки на свои мелкие нужды, но воровать, как другие, я никогда не захочу и не смогу». Парфен Парфенович встал с кровати, посмотрел на сопевшую Зину, настежь открыл окно и вышел на лестничную площадку покурить. Когда вернулся и лег в постель, долго смотрел на Зину, которая отвернулась от него и храпела. Теперь Парфен Парфенович почувствовал, что мысли-комары улетели в открытое окно: он решил развестись, но уснуть не мог до самого утра и часто взглядывал на возвышавшуюся перед ним спину жены.
На следующий день, как бы исполняя «последнюю» просьбу Зины, он топал с нею в сад собирать поспевшие ягоды, а заодно и сказать о своем решении.
- Сволочи! – бросил он мешавшим им перейти улицу водителям легковых машин. - Развелось вас здесь, ворюг, буржуев недорезанных!
Родной сад казался ему дремучим лесом, хотя над ним от всей души сияло солнце.
- Сволочи! – сказал он деревьям и кустам, хлеставшим его ветками по лицу, и солнцу, начавшему поджаривать его лысину.
Наконец он добрался до избушки, которую когда-то сам построил, сел за дощатый стол, вечно покрытый одной и той же клеенкой с выцветшими цветочками, и вытащил из просторного кармана летних штанов чекушку водки. Выпил прямо из горла, закусил валявшимся на столе яблоком и стал готовиться к предстоящему разговору. Сначала долго глядел на маленькую жену, аккуратно собирающую малину, и думал: «Никогда, никогда у нас с ней ничего общего, кроме вещей и кредитов, не было, а ведь живет со мной сколько лет, ухаживает, как будто любит, делает вид, что я ей небезразличен. Сволочь!» - заключил он, когда размазал комара по лицу, затем запил этот горький вывод водкой.
Чем больше зла накапливалось в Парфене Парфеновиче, тем больше комаров и муравьев ползало по его полуголому телу. Их укусы и водка вызывали новые доказательства необходимости развода, боль и зуд заставляли чаще и ожесточеннее колотить себя по рукам, груди, лицу, всему телу. Когда Парфену Парфеновичу все-таки удалось сформулировать обвинительный приговор своему настоящему браку, от изуверства насекомых стало совсем невмоготу. Весь искусанный ими, избитый своими руками, с пятнами своей крови от раздавленных врагов, он выскочил из избушки в сад и, падая на траву, завопил:
- Сво-ло-чи-и!!
Зина подбежала к нему, осмотрела, крепко обняла и сказала, нежно поглаживая вздувшуюся, окровавленную лысину:
- Что ты с собой сделал, Парфеша, за что так себя исказнил?! Никакая ты не сволочь, а мой хороший, милый муж, и я люблю тебя! Да ты еще и напился! Пойдем в домик, на диван, я тебя лечить буду.
И вот Парфен Парфенович лежал на диване и чувствовал, как нежные прикосновения рук жены прогоняют боль и зуд, дают прохладу и успокоение его телу и душе.
А потом Зина снова обняла его, жалея, понимая испытанные им муки, и Парфену Парфеновичу становилось просто очень хорошо, как ребенку на руках у матери, у самого родного человека на свете. И он понял, что так хорошо никогда и нигде не будет, что свобода принесет ему только одиночество, тоску и яд воспоминаний о подобных моментах супружеской жизни. Какое значение имеет теперь вопрос: любовь это или не любовь, он был просто счастлив и будет делать себя счастливым, из всех чувств постоянно выделяя одно, главное: всей душой и телом ощущение близости с родным, единственно близким человеком на этой земле.
|
