Зимой было холодно. Слишком холодно.
Наглый, настырный, неугомонный и неуёмный ветер липким ледяным языком вылизывал зеленовато-коричневую кожу, студил зябко поджимающиеся к подбородку щупальца, холодил, замораживал грузное тело Властелина Тьмы и прогонял безо всякой пощады дневные мечты о давно покинутом подводном городе со стаями жёлто-красных рыбок и тёплыми коралловыми садами.
Можно было бы провести тяжёлое время во сне.
Но в этом мире сон к нему не приходил.
А в состоянии бодрствования сидеть без дела Ктулху не мог.
Из всех дел знал он только два: разрушение мира и сбор милостыни.
Разрушать мир при неподходящем положении звёзд на небе было решительно невозможно.
Оставался сбор милостыни.
Чем Ктулху и занимался, коротая дни на Земле.
А коротать их зимой было тяжело. Они зимой совершенно не коротались.
Они тянулись! Тянулись бесконечно! Унылой илистой, чёрной, донной змеёй – тянулись от позднего рассвета до раннего заката, а потом до глубокой ночи, до полуночи, и от полуночи снова до раннего рассвета, а потом опять весь день до заката, тянулись не спеша, и куда было им спешить, они накладывались один на другой, слой за слоем, и давление их всё возрастало и возрастало, и казалось Властелину, что погружается он под воду, но не ту, расцвеченную изумрудом океанскую воду, которая столетиями берегла его сны, а совсем в другую воду, мрачную и бесцветную, в которой нет ни яви, ни снов, а только тяжёлое, бессмысленное и бесконечное забытьё, вырваться из которого не удастся Владыке и в гибельный для мира час.
И тяжело вздыхал Ктулху: «Уб-ба!»
И выходил из дома на окраине Малаховки в шесть утра.
И на одной из ранних электричек ехал на Казанский вокзал.
А там, добравшись до укромного, хоть отчасти укрытого от радикулитных сквозняков, но при том проходного уголка – снимал с широкой головы засаленную фетровую шляпу с кокетливой синей ленточкой, поправлял на ленте бант, присаживался на корточки у стены, прислонившись серым драпом к щербленной кафельной плитке подземного перехода и, удерживая когтистыми пальцами шляпу, протягивал лапу вперёд.
Ещё месяц назад он приносил с собой картонку с трогательной надписью:
ТЁМНАЙ ВЛАСТЕЛИН ЖРАТЬ НИЧАГО ПОМАГИ!
Потомку картонка куда-то пропала. То ли ветер унёс, то ли кто из человечков постарался.
Так что обходился теперь без таблички.
Сидел неподвижно часами, ожидая милости от людей.
Бурчал иногда: «Бы-ы!»
- Во урод! – говорили люди.
Подавали, как и прочим вокзальным попрошайкам – ни много, ни мало.
Иногда задевали сумками. Интереса не было. Страха тоже.
Один раз ему плюнули на полу пальто.
Сорок шесть раз задевали сумками, чемоданами, портфелями и пакетами. Два раза извинились.
Шесть раз обещали набить морду. Ктулху не понимал, за что.
Но и не возражал.
«Наверное, так надо» думал он.
Впрочем, его ни разу так и не побили. Видимо, атлетическая сложение Тёмного Владыки и массивность тёмного его тела отпугивали негодяев.
Воров не отпугивали.
Ктулху не слишком внимательно присматривал за подаянием и пару раз его обворовывали.
Ктулху на воров не обижался.
«Всё равно уничтожу» думал он. «Вместе со всеми прочими»
По его подсчётам, положение звёзд станет благоприятным весной. В первой декаде апреля.
«А почему я так рано пришёл сюда?» спрашивал себя Ктулху.
Сначала он думал, что его слишком раннее пробуждение было вызвано метеоритным дождём в созвездии Льва, что случился аккурат за день до выхода из пучины.
Потом решил, что хвостатая суматошная комета не вовремя и невпопад пересекла орбиту тайной планеты Умблак в звездной системе Тангрен, чем вызвала сбой системы отсчёта Древних и прервала течение снов.
А потом, пообтесавшись в мире людей и потеревшись драповой спиной об кафель, решил, что всё гораздо проще.
Решил, что в этом мире всё случайно и глупо. И пробуждение – такое. Вот этакое…
И гибель придёт вот так – ни с того, ни с сего; в солнечный весенний день, с глупым смехом и бантиком на шляпе.
Он, конечно, не знал – точно ли так. И вовсе не был уверен в правильности объяснения. Потому продолжал задавать себе всё тот же вопрос: «Почему?»
Почему так рано?
Более убедительных объяснений не было. Из всех версий оставалась наиглупейшая.
«Может, оно и так…»
На вокзале Кьтулху не обедал. Очень боялся за здоровье. Здоровье надо было сохранить до весны.
Уничтожение мира – трудная задача, которая непременно потребует много сил и энергии.
Так что здоровье надо было беречь.
Часа в два пополудни перекусывал бутербродами, прихваченными из дома.
Для этого покидал он место в переходе, выискивал в зале ожидания вокзала тихий уголок – и кушал в том тихом уголке ломтики хлеба с кусочками домашней ветчины.
И задумчиво шевелил при этом ротовыми щупальцами.
«А вот ежели Америку не в четверг уничтожить, а, скажем, в субботу? Страна-то большая, умаешься. А в воскресенье поспать… А в четверг, к примеру, можно было бы Австралией заняться. Она ведь не такая большая. А в пятницу – на Ближний Восток. Самый подходящий день для Ближнего Востока – пятница… А эту вот страну…»
Выдыхал гулко, дыханием поднимая в зале лёгкий ветерок.
«С этой вот и начну. В понедельник!»
Один раз из зала его чуть было не прогнали.
Господа полицаи разложили на скамейках нехитрую снедь, и разливали уже по пластиковым стаканам горькую жидкость.
И тут явился к ним Ктулху и вынул пакетик с бутербродами.
- Пошёл вон, скотина! – сказали ему служивые.
Ктулху потоптался немного на месте, но уходить не стал.
Отчего-то привязался он к это месту, самому дальнему от входа в зале ожидания.
Конечно, можно было бы расправить крылья – да и полететь куда-нибудь совсем далеко.
Скажем, на Ленинградский вокзал.
Но для этого пришлось бы сбросить пальто.
Иначе как же их расправишь?
А как его сбросишь, если холодно? Да и крылья перепончатые, не для московского климата.
Для межзвёздный перелётов ещё годятся. А для московского климата – не очень.
Мёрзнут.
Полицаи ругались и долго прыгали вокруг него, пытаясь достать дубинками до морды.
Ктулху, приподняв щупальца, урчал в ответ и деликатно отпихивал служивых.
Полицаев он не обижал. Любил их за дерзкий язык и абсолютное презрение к людям.
Глупость только немного раздражала.
Полицаи устали и, добив горькую, побрели прочь.
Больше никто не пытался прогнать его из зала.
В шесть вечера рабочий день Властелина заканчивался.
Купюры он складывал в особый тайник за подкладкой пальто.
Мелочь ссыпал в карман.
И шёл покупать билет на обратную электричку.
Покупал без очереди. Грязного здоровяка пропускали вперёд без всяких возражений. Иногда только дёргали за рукав, как бы намекая на некоторую бесцеремонность поведения.
Ктулху на такие мелочи внимания не обращал.
«Когда Арес будет в зените» думал он «так и самое время начинать»
Зайдя в вагон, ложился он на пол. Так, лёжа, и ехал. Сесть не было никакой возможности. Потолки больно низкие в земных электричках.
Путейские коробейники тот вагон обходили стороной.
Ктулху их не любил, и они это знали.
Дома ждала жена.
- Притащился, старый чёрт! – кричала она, встречая Тёмного Властелина. – И где тебя носит-то весь день! Людей бы постыдился, старый дурак!
«Мы-ба-а!» отвечал Ктулху.
И протягивал деньги.
- Да на кой они чёрт! – не унималась супруга. – Будто пенсию тебе не платят? Платят ведь! И дети раз в месяц подбрасывают! А ты всё по вокзалам шляешься, пенёк неотёсанный!
«Мгы» философски замечал Ктулху, разводя лапами.
- Мойся да жрать иди! Господи, воняет-то от тебя как!..
Ктулху выкладывал денежки в заранее приготовленную коробку из-под обуви, приспособленную под копилку.
Раздевался и шёл в ванную комнату.
Мыться.
Ванную комнату Ктиулху оборудовал по своему вкусу и размеру. Ванну демонтировал и самолично отнёс в мусорный контейнер. В ванну Тёмный Властелин не помещался. Даже со сложенными крыльями.
Пол Ктулху забетонировал, сделал зарешёченный сток и покрыл тёмно-зелёной плиткой с волнистым узором.
Приятно было, медленно расправив крылья, лечь на пол – и поливать себя из шланга тёплой водой.
Казалось Ктулху, что лежит он на дне океанской впадины, и течения несут над ним ночную непроглядную воду, и проплывают серые призраки-скаты, и и тихо качаются где-то вверху, на отмелях, ламинариевые леса.
И хорошо, и спокойно.
И вот-вот придут сны…
Но сны не шли.
Омыв тело, шёл Ктулху ужинать.
Сидел за столом, ел суп, отгребая щупальцами капусту, и слушал бесконечные рассказы жены о сварах с соседями, о повышении цен в местном магазине, о потолке, который пора бы уже побелить, о стерве Лизавете, что постоянно голубей кормит прямо у них под окном непременно с той целью, чтобы голуби те гадили на их подоконник, а к своим окнам она их, конечно, не приманивает, о гастарбайтере-дворнике, что мётла свои кидает куда попало и как-то нехорошо причмокивает, едва завидит во дворе одинокую женщину, а муж, гад, всё никак не успокоится и ездит, и ездит на свой чёртов вокзал, будто там мёдом намазано!
И пенсию ведь прибавили, и дети помогают, и варенье с лета наготовили, а он собирает чего-то… Дурак, одно слово! И ругаться-то с ним надоело…
«Мы-бы» смущённо мычал Ктулху.
Потом он сидел на кухне. Жена уже привыкла к его чудачествам и ночью не беспокоила.
Отсыпалась.
А Ктулху сидел у окна, отдёрнув занавеску, и смотрел на звёзды.
Медленно, но верно принимали они благоприятное положение.
Александр Уваров ©
