ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ. (Лазарева суббота).

В  ПОДГОТОВКЕ  "ЗОЛОТОГО  ВЕКА  ЧЕЛОВЕЧЕСТВА"




Стремительно промелькнув, приблизился к самому концу Великий пост. Все ближе и ближе Страстная неделя. И я уже чувствую, – неведомо-таинственно даже ощущаю – как привычная для этого времени необъяснимая печаль постепенно наполняет все мое естество. И хотя жизнь и в эти дни будет продолжать обычный свой ход и привычное движение, но необъяснимое чувство какой-то тихой печали, тихой неведомой грусти, вновь начинает, – накануне этих дней – мало-помалу заполнять мое сердце.

Так бывает всякий раз, когда наступает Лазарева суббота. Почему именно в эту пору? Почему не в понедельник – с началом Страстной недели? Не знаю и не могу понять до конца…

Я стою у окна и смотрю на одинокую, вскинувшую в серое небо свои искривленные руки-ветки, старую березу. Почти безжизненно покачивая голыми ветвями на холодном весеннем ветру, она еще не ожила от «почти убившей» ее зимней «смерти-спячки»...

Задумавшись, глядя на ее белый, словно бы завернутый в белый саван, ствол, я вдруг вспоминаю давно прошедшие дни, когда тридцать лет назад я впервые узнал о Воскрешении библейского Лазаря.

В ту самую, «советскую» еще пору, когда, будучи курсантом военного института, волею судеб я оказался на выставке художника Глазунова. Там среди многих картин было и «Воскрешение Лазаря».

Помню, как сделав «круг» по огромному манежу, я вновь увидел это же самое полотно. А в центре гигантской картины – еще запеленого в белый саван, едва живого, но уже удивительным образом воскресшего Лазаря. Еще не зная и не понимая в ту пору атеистическим своим мировоззрением, что изображено на картине, что и о чем хотел сказать художник, я уже специально вернулся картине с «нелепым» сюжетом.

– Не может такого быть! – донеся сзади чей-то полушепот.
– Не знаю... – задумчиво раздалось еле слышно в ответ.
– Не верю! – вновь кто-то за спиной пытается тихо, но строго, вернуть все в привычные рамки советской действительности.

Во что «не верю»?! Чего «не знаю»?! – подумал я тогда, совершенно еще не зная историю Воскресшего Лазаря.

В раздумье делаю очередной «круг» по манежу и вновь что-то необъяснимое, и мало понятное перед глазами…

Мог ли я догадаться тогда, что, вместе с пришедшей вскоре верой в Бога, эти самые «не знаю» и «не верю», сменятся вскоре на единственное «как»? Мог ли предполагать тогда, что вновь и вновь, сделав очередной «круг» в собственном мировоззрении и собственном миропонимании, я снова и снова буду возвращаться к этому, столь таинственному «сюжету»?...

Вот и теперь, глядя на одинокую березу за окном, почти безжизненно – словно между жизнью и смертью – замершую на холодном ветру, я вновь вдруг вспомнил библейскую историю о Воскресшем Лазаре…

Я на минуту задумался… И тут меня осенило! Я радостно бросаюсь к старой своей рукописи. Словно ища извечного ответа, торопливо листаю страницы.

– Где-то здесь. – произношу я еле слышно. – Сейчас, сейчас… – с обнадеживающим участием обращаюсь к старой, точно завернутой в белый саван, березе, – словно бы ждущей чего-то от меня; не то помощи, не то утешения – и остановив, наконец, торопливый бег глаз, начинаю задумчиво читать:

«Следует отметить при этом, что случаи воскрешения мертвых, широко известные в мировой истории, необходимо разделять между собой, очевидно, как минимум на ТРИ КАТЕГОРИИ»

Оторвавшись от «сухих», замысловато написанных строчек, я ухмыльнулся от собственной «заумности». Тут же мой участливый взгляд вновь скользнул на «замеревшую жизнь» за окном и я продолжил чтение.

«По той простой причине, что, вероятно, В ОДНИХ СЛУЧАЯХ, когда «смерть» наступила сравнительно недавно, и не то, что души клеток или душа человека, а через них и дух человека не прервал еще связь со своим плотноматериальным вместилищем (оставляя тем самым человека по своей глубинной сути еще «живым»), а даже физиологически жизнь в клетках еще продолжается и идет своим чередом, обуславливая возможность воскрешения умершего относительно «простым». Как это и совершают, скажем, врачи-реаниматологи – через устранение и подавление причины и очага смерти на посюстороннем, физическом уровне. Или, как «делают» святые чудотворцы – через душевное исправление-выхаживание «оступившихся» клеток человеческого организма, явившихся для смертельных недугов действительной первопричиной тяжелой болезни – на уровне уже потустороннем».

– Действительной первопричиной… – повторяю я медленно, словно бы пытаясь что-то вспомнить и допонять. А затем, вновь взглянув на порывистое движение вскинутых в серое небо почти безжизненных ветвей на холодном, промозглом ветру, вновь торопливо продолжаю «подбираться» к объяснению чудесного Воскрешения Лазаря.

«В отличие от ВТОРОЙ КАТЕГОРИИ случаев, – читаю дальше. – Когда, хотя жизнедеятельность клеток окончательно еще не прекращена, но человеческая душа уже прервала связь с телом, и от чудотворца, помимо способности возвышающего воздействия на клетки на тонкоматериальном уровне (приводящее к их «исправлению» и на уровне физическом), требуется еще и возможность или способность «вернуть» человеческую душу в физическое тело. Так, как это, по всей видимости, и было при воскрешении пророком Илией сына вдовы. Когда «простершись над отроком трижды, он воззвал к Господу и сказал: Господи, Боже мой! да возвратится душа отрока сего в него! И услышал Господь голос Илии, и возвратилась душа отрока сего в него, и он ожил» (3 Цар. 17:21,22). Или уже позднее, во времена Спасителя, когда умерла «одна дочь, лет двенадцати…Он же…взяв ее за руку, возгласил: «Девица! встань. И возвратился дух ее; она тотчас встала» (Лук. 8:42, 54, 55).
Тогда, как в СЛУЧАЯХ ТРЕТЬИХ, когда, как с Воскресшим Лазарем…» – прочитал я, наконец, в старой своей рукописи.  

– «Вот!» – восклицаю я тут же, с какой-то тайной надеждой на что-то все объясняющее. И следом, обнадеживающе обращаясь к «полуживой» березе за окном, радостно добавляю. – «Вот же!» – и уже с осознанием правоты своей догадки, продолжаю чтение:

«Тогда, как в СЛУЧАЯХ ТРЕТЬИХ, когда, как с Воскресшим Лазарем наступает разложение плоти, и прерываются уже всякие связи не только души человека с физическим телом, но и душ самих клеток со своими плотноматериальными вместилищами, требуется для воскресителя действительно уникальная способность, не только влиять, исправляя на «множество малых сих», но и «возвращать» прежде, и их «крошечные» души, и душу самого умершего человека в мир физический.

Уникальная способность, обусловленная особой, внутренней, БОЖЕСТВЕННОЙ и ИСПОЛИНСКОЙ МАСШТАБНОСТЬЮ, какую, вероятно, и хотел показать людям Спаситель, ожидая после погребения Лазаря еще несколько дней: «Когда же услышал, что он болен, то пробыл два дня на том месте, где находился» (Иоан. 11:6).

Дабы явить, тем самым, миру, через НЕБЫВАЛОЕ воскрешение «четырехдневного», разлагающегося уже мертвеца, Свою ОСОБУЮ БОЖЕСТВЕННУЮ СУЩНОСТЬ: «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий» (Иоан. 11:4).

Следует отметить при этом, – читаю я далее – Что о внутренней БОЖЕСТВЕННОЙ МАСШТАБНОСТИ Спасителя и Его исполинских возможностях говорят, к тому же, и иные случаи воскрешения Им умерших людей. Когда Иисус Христос мгновенно воскрешает, к примеру, единственного сына вдовы. В один момент оживляя юношу прямо на глазах пораженной матери и удивленной толпы, шедшей за похоронной процессией. В отличие, скажем, от пророка Илии, что, хотя и был одним из величайших пророков и чудотворцев, известных человечеству, но которому для воскрешения сына сарептской вдовы, все же потребовалось уединение и долгое моление над умершим».

Неожиданно прервав чтение, от блеснувших вдруг в сером, безжизненном прежде небе, невероятно ярких солнечных лучей, я вновь бросаю взгляд за окно. Внезапно разорвав безжизненную прежде пелену бледного – точно саван Лазаря – неба, жизнепробуждающие лучи в один миг вдруг наполнили все вокруг, еще несколько минут не знавшее и намека на пробуждение от спячки-смерти, невиданным прежде сиянием.

И тут же под жизнеутверждающим и радостным блистанием солнечного света, все вдруг обрело совсем иной – живой вид. И даже береза, словно бы все еще завернутая в белый саван смерти, уже по-весеннему оживая, казалась теперь совсем иной, чем всего несколько минут назад. И даже ее, прежде будто обреченно-безжизненно вскинутые ветви, теперь уже словно ликующе тянулись вверх, радостно покачиваясь под божественным светом пробуждения…

И я вновь вспомнил «Воскрешение Лазаря» на той давней – тридцатилетней давности – выставке…

Мог ли я догадываться тогда, что мои «не знаю» и «не верю» у «таинственно-нелепой» картины, сменятся вскоре на единственное «как»? Что, вновь и вновь, сделав очередной круг в собственном мировоззрении и собственном миропонимании, я снова и снова буду возвращаться к этому таинственному и жизнеутверждающему «сюжету»?

Мог ли догадываться, что и это не останется без ответа, наполнив со временем удивительное воскрешение уже «четырехдневного» Лазаря, глубоким смыслом и пониманием величия таинственно совершившегося?

Проходит всего мгновенье и все вокруг расплывается от невольно нахлынувших чувств…

Почему необъяснимое чувство какой-то глубокой и тихой печали, подступает ко мне накануне этих дней, постепенно и исподволь заполняя все мое естество? Ведь так бывает всякий раз, когда наступает Лазарева суббота. Почему именно в эту пору? Почему не в понедельник – с началом Страстной недели?  

Может быть, как и для белой березы за окном, как и для всего живого вокруг, и для меня самого в эту самую пору тоже наступает незримый миг между жизнью и смертью? Между победой одного и поражением другого.

Надежда и упование на пробуждение. Всеобщее пробуждение и неизбежную затем победу Добра над злом. Жизни над смертью. Света над тьмой…