К Дню Смеха. Поучительная история про мальчика Семёна, каплю никотина, убийство ни в чём не повинной лошади, а также мальчикова дедушку, неугомонного балагура, затейника, алкоголика

В одном неприметном населённом пункте, совершенно недостойном пристального внимания, а если точнее - в районном городе эН, проживал один относительно хороший мальчик, звали его Семен. Отличительной чертой нашего Семёна была проявившаяся с младенчества уникальная супер-гипер-впечатлительность, которая выражалась в самых бурных реакциях на всё. Вплоть до мелочи пузатой. И проявлялась красными пятнами по всему семёновому телу, закатыванием семеновых глаз и падением в глубокий семёновый же обморок. Так что когда он впервые услышал широко распространённую, профилактическую медицинскую сказку про зверское убийство некоей безымянной лошади каплей никотина, то после этого прослушивания не мог спать целую неделю. И всю эту неделю он рыдал и дрожал всем своим худосочным телом, потому что действительно был невероятно худ и тощ, так как упорно отказывался от поедания  по утрам витаминизированной манной каши с генно-модифицированными добавками, которую стараниями бабушки, мамы и папы в него запихивали силком, сквозь плотно сжатые мальчиковы скулы, губы и зубы. Жуткое впечатление от вышеназванной сказки, приобретя хроническую форму, сохранилось и дальше, так что увидев на улице или общественном туалете курящих людей или, к  примеру, рекламные плакаты и видеоролики о сигаретах, он снова начинал безудержно рыдать и трястись, а если в это время в его поле зрения попадала ещё и какая-нибудь лошадь, даже на вид совершенно здоровая и от этого своего здоровья громко и неприлично ржущая, то к рыданиям и тряске прибавлялось обильное паническое мочеиспускание прямо в трусы и последующие штаны с затеканием в носки и сандалии.
- Ты чего, славный карапуз? – ласково пугались те взрослые, которые ещё пока не знали о чересчур впечатлительной особенности мальчикова организма. – Чего ты испугался-то, скелетообразный паренёк?
В ответ мальчик начинал рыдать ещё громче и трястись ещё трясучее.
- Его надо психиатрическому доктору показать, - деловито советовали ошарашенные увиденным взрослые мальчиковым маме и папе. – Чтоб он назначил ему порцию успокаивающих уколов и соответствующих таблеток горстями. Или лучше его вообще на опыты сдать. Для физиологических исследований. А то ишь как голубочка разбирает! Прям никаких сил нет спокойно смотреть на эти внутренние душевные истязания! Он у вас, наверно, космонавтом будет. Или чтецом-декламатором. Или ещё каким-нибудь, не приведи Господь, таким подобным деятелем.
После чего торопливо и испуганно крестились, и сами, без всякой подсказки, сочувственно шмыгали носами и торопливо лезли в карманы и ридикюли за носовыми платами, чтобы вытереть начинающееся солидарное с прямо-таки захлёбывающимся мальчиком бурное выделение теперь уже персонально-собственных соплей, слюней и слёз.
В ответ на эти их вроде бы совершенно справедливые советы, пожелания и соболезнования мальчикова мама начинала заикаться и покрываться стыдливыми красными пятнами по всему своему женскому организму. Папа же наоборот - бледнел, кряхтел и в бессильной злобе шептал себе под нос яростные матерные ругательства, потому что  был относительно известным местным писателем, а значит, в  совершенстве владел родным языком, в том числе и его матершинно-нецензурным вариантом. Мальчикова мама так искустно языком не владела, потому что работала преподавательницей подводного плавания в местном педагогическом институте и на полставки преподавала здесь же кулинарию средних веков стран Ближнего Востока.

Естественно, мальчик был неоднократно показан лучшим ведущим врачам, этим специалистам в подозрительно белоснежных халатах, которые как ни старались за соответствующую серьёзную сумму, но никаких серьёзных болезней у мальчика не нашли. Поэтому  по причине своих полнейших беспомощности, профнепригодности и вообще человеческой ничтожности рекомендовали ему длительные прогулки на свежем воздухе и усиленное поедание витаминизированного кефира с генно-модифицированными добавками.
- Какой ещё на… кефир! – возмущался папа-писатель. – Чего вы из меня, писателя, дурака делаете? Сами его жрите, ваш поносный кефир! Небось, купили свои фальшивые врачебные дипломы в подземном переходе на Казанском вокзале города-героя Москвы (при словах «подземный переход» и «Казанский вокзал» все эскулапы дружно скучнели своими широкими физиономиями и стыдливо опускали глаза и вообще головы в надетых на них белоснежных колпаках), а когда дело дошло до применения знаний на практике, то вам и сказать нечего! А как же их продемонстрируешь, если их просто нет!
И разразился сатанинским хохотом.
- И пусть во время сна не держит руки под одеялом, – набравшись храбрости, посоветовал один из эскулапов, самый широкомордатый кефирный пропагандист, которому мальчикова мама сунула больше всех. – Держание рук под одеялом способствует развитию юношеского онанизма.
В ответ на этот совет папа привычно побледнел и заматерился ещё больше. Одно слово – писатель! Что с него возьмёшь! Творческая личность! Буря страстей!

До лечения кефиром дело, слава Богу, не дошло, потому что правильно говорят: время лечит, а не кефир. Мальчик постепенно начал успокаиваться и, возможно, успокоился бы навек, но, как опять же совершенно правильно говорится в древнерусских летописях, пришла беда - отворяй ворота: из деревни на побывку приехал мальчиков дедушка, неугомонный балагур, хохотун, азартный плясун и неутомимый игрун на балалайке (выпить тоже хрен промажет). Он чего прикатил-то, этот удивительный дедушка? Он колбасы покушать очень захотел с белыми булками и, если возможно, шпротов в масле, а также к культурной городской жизни слегка приобщиться. А то в своей практически опустевшей деревне, признанной неперспективной и подлежащей постепенному уничтожению, совершенно одичал, да и как не одичать: клуб сожгли, библиотеку тоже, магазин закрыли на бессрочный капитальный ремонт прилавков, поэтому проживавший в деревне народ разбежался куда глаза глядят, в тоске, страхе и ужасе, теряя на ходу портки, сундуки и сельскохозяйственные орудия производства. Так что дедушка теперь жил в своей любимой деревеньке совершенно один, если не считать одичавших собак, которые тёмными ночами бродят вокруг его одинокой избёнки и караулят, чтобы тут же напасть и тут же загрызть. Вот по этим печальным причинам колбасы и шпротов дедушка не кушал уже лет десять, питаясь исключительно картохой с собственного города и грибами, которые собирает в ближайшем лесу всё под тот же неугомонный вой одичавших собак..

Значит, приехал он, горюн бедный, свалил в углу прихожей свои деревенские подарки – мешок гнилой картошки и вязанку мухоморных грибов, снял лаптевидные сандалии, следом – носки, которые тут же по старой крестьянской традиции понюхал, довольно  зажмурившись, после чего прошёл на кухню, нажрался от пуза заранее приготовленных ему колбасы и шпротов, сыто отрыгнулся и наконец достал из кармана своих домотканых порток домотканый кисет. Свернул пугающих размеров козью ножку, смачно прикурил, выдохнул пару раз, так что свет на кухне тут же померк – и тут как нельзя кстати нарисовался евоный внучонок, стало быть, наш сверхчувствительный герой, мальчик Сёма. А надо заметить, что до этого прискорбного случая он никогда в жизни не видел своего родного деревенского дедушку и ещё бы век его не видеть, но видишь, как судьба распорядилась – угораздило встретиться!

Взошедши на кухню и увидевши такую откровенно порнографическую никотиновую картину, наш мальчик собрался было привычно заорать, зарыдать  и затрястись как осиновый лист перед надвигающейся бурей, но натолкнулся на ласковый дедушкин взгляд, вдруг устыдился демонстрировать свои болезненные наклонности и поэтому пока подождал исполнять свою привычную и всем уже до невозможности настоедревшую рапсодию нежных чувств.
- Вот ты, значит, какой, внучонок мой драгоценный Сёмушка! – услышал он благостный дедушкин голос и следом из дедушкиного же ротика выскочил очередной могучий выхлоп ядовитого дыма серо-жёлтого цвета.
- Дедушка, вы же можете погибнуть, - пропищал внучонок Сёма помертвевшими губами, с животным ужасом глядя округлившимися и выползшими на лоб глазами на огромную, стреляющую весёлыми искрами и чадящую невыносимым вонизмом цыгарку.        
- Э-хе-хе, - услышал он весёлый старческий говорок. – Учишь вас, долбогрёбов бесполезных, уму-разуму, учишь – а всё как в нашу деревянную уборную или в ваш канализационный унитаз… Какая же это гибель, внучонок ты мой сверхчувствительный? Это же чистейший самосад! Я его, между прочим, специально на свинячьем гавне выращиваю, чтобы был он сто процентов жирности и ядрёности. Чтоб продирал от самой от макушки и до самых до ииц!
И столько было в этих ласковых и совершенно простых, что называется – от сохи, дедушкиных словах сермяжной правды жизни, что Сёма, этот хронически неврастенический оболтус, на которого все уже давно и безвозвратно махнули руками и ногами, вдруг почувствовал, как сразу, разом и одним решительным махом распрямились все его телесные члены, раскрылись глаза на этот удивительный в своей убогой непосредственности мир и куда-то исчезла вся эта его ненормальная сверхчувствительность. И ему вдруг сразу захотелось хохотать и веселиться, щупать девок и ласково хлопать дедушку по его сморщенной лысине и давно не бритой, щетинистой морде, изо рта которой так отвратительно-тошнотворно воняло.

Прошло несколько лет. Мальчик Сёма уже давно живёт вместе со своим любимым дедушкой в его заброшенной деревне. Он подрос, возмужал, заматерел и закабанел. Сёма теперь целыми днями играет на балалайке, гармошке и чудом сохранившейся при пожаре сгоревшего клуба пиянине, а тёмными деревенскими вечерами ходит в соседнее село, чтобы воровать кур, гусей, лошадей и крупный рогатый скот, а также портить девок, до которых он на здешнем удивительно свежем воздухе стал большим охотником. Вернувшись под утро, он с довольным видом сворачивает козью ножку, выкуривает её, любимую, после чего нажирается щей и заваливается спать под бочок к любимому дедушке, который уже давно не встаёт со своей прокислой лежанки, и правильно делает, потому что вставать ему уже совершенно ни к чему.