Ленин и труха.

Однажды, когда мне было лет пять или шесть мы ездили с родителями в Нижний Тагил, в краеведческий музей.  Было это году в семьдесят пятом или семьдесят шестом. Больше всего меня там поразили животные. Долго я стоял перед витриной, разглядывая этих волков, зайцев, лис, медведей. Они стояли, лежали, сидели в привычной для себя обстановке. Вокруг них валялись камушки, коряжки, веточки, опавшие листья и шишки. Позади каждого зверя был прекрасно написанный задник, который изображал наш уральский пейзаж. Надо же, думал я, стоят в витринах, а как живые. И глазками блестящими на тебя смотрят.
         Я спросил у отца, а как их делают. Отец мне разъяснил подробно, что с убитых зверьков снимают шкурки, набивают их трухой, зашивают. Вставляют глазки-бусинки. Это называется чучела, сказал он, а люди, которые их делают, называются таксидермисты. Мне слово понравилось, и я долго его повторял, чтоб не забыть.
-Таксидермисты – говорил я про себя, - таксидермисты.
          Много было интересного в музее. Паровоз Черепановых, огромный магнит, скелет мамонта и шахта в разрезе. Красивый белый макет собора и кресло с подлокотниками в виде топоров. Бивень у мамонта был коричневый и потрескавшийся. Точь в точь старое дерево.  Я так и подумал, что он деревянный. На площади перед музеем, гордо задрав дуло к небу, стоял настоящий танк.  Это уже потом, став постарше, я излазил этот танк вдоль и поперёк. А тогда я был маленький, и мне на танк залезть не разрешили. Но у меня и без этого было много впечатлений. Для меня, пятилетнего мальчишки, музей, да и весь Тагил, стал открытием. Но чучела понравились больше всего. Одно огорчало – слово забыл. Помню только, что какое-то хитрое слово и с такси связано.
              После Тагила поехали в Рудянку к бабушке с дедом. Дед у меня инвалидом был с детства. У него была эпилепсия, и по дому он еще мог передвигаться, а на улицу уж и вовсе не выходил. Иногда только сидел на скамеечке перед воротами. Любил дед меня сильно, да оно и понятно, один внук был я у него. Я сел рядом с дедом и стал ему рассказывать. Про музей, про Тагил, про танк. Про башню на горе и про трамваи красно-белые, на которых написано странное слово «Выя». Я тогда ещё не знал, что так называется один из районов Нижнего Тагила. Про магнит рассказал и про мамонта.  И про чучела рассказал. Оказывается, они трухой набиты, а как живые. И вдруг я спросил у деда.
                О чём я его спросил, я пока умолчу. Скажу после. А сейчас мне хочется попросить прощения у коммунистов, да и у всех тех, для кого имя Ленина до сих пор священно. Простите меня, товарищи коммунисты,  за те слова, что сказал я двадцать восемь лет назад.
               Я спросил деда:
-Дедо, а Ленин тоже трухой набит?
Дед аж поперхнулся от такого вопроса.
-Нет в Ленине трухи - сказал он каким-то чужим испуганным голосом и повторил ещё раз:
-В Ленине трухи нет.
Он сказал это и замкнулся как-то, не рассердился, а именно замкнулся, непонятный стал, будто и не он это, а другой кто. Я сильно испугался этой перемены, произошедшей с дедом. Я не понял, отчего так случилось. Может, я чем-то обидел его?
                  С горем своим и за разъяснениями насчёт трухи я кинулся к отцу. Он выслушал меня и спокойно так объяснил, для чего и как бальзамируют покойников. Чтоб я впредь знал, что Ленин и труха ничего общего между собой не имеют. И я после этого навсегда запомнил, что Ильича пропитывали специальным составом, а потом поместили в специальный стеклянный саркофаг со специальным микроклиматом, чтобы многие поколения советских людей  могли видеть его таким, каким он был при жизни.
                Сейчас, спустя годы, я сижу и думаю. А ведь ни один враг Советской власти , даже самый изощрённый, не смог бы додуматься до такого. До трухи то есть. Это могло прийти в голову только ребёнку. Вот ведь как. Чучела как живые, и он как живой. Чучела за стеклом, и он тоже. Следовательно…
           А испуг деда понять можно. Ведь все мои предки по матери: и бабушка, и дед, и прадеды, и прабабушки – все старообрядцы-беспоповцы. Люди не шибко любимые Советской властью. Прабабушка моя так и сгинула где-то на берегах какой-то неведомой северной реки в годы репрессий. Даже и не в тридцать седьмом, а гораздо раньше, в конце двадцатых сослали её туда за веру. Бабушка и сестра её, баба Катя с самого детства были сиротами. Не забылось еще тогда, что в шестидесятых, при Хрущёве, у смиренных старушек в Салде милиция оружие искала. Как они мне сами потом рассказывали:
-Орудия искали. А что у нас за орудия? Топор да лопаты, вот и все орудия.
А в восьмидесятые годы в Свердловске, когда один старик умер, его единоверцы в КГБ разрешение испрашивали, чтобы похоронить его по своим законам.  Это значит не регистрировать его смерть нигде, не брать похоронного свидетельства и даже не ставить памятник с фамилией.  Крест поставят, а кто под ним – только Господь, да родственники знают, остальным незачем. Вообще, не любят они, беспоповцы, документов, коими суетный мир, который есть дьявол, к себе человека привязывает. Бог и без бумажки человека видит. А те, кто наиболее в вере твёрд, даже от паспортов и от пенсии отказываются.
               Так вот, майор этот, кагебешник, к которому обращались, великодушный попался. И хоронить старичка разрешил. Да ещё и в ЗАГС позвонил, чтоб не препятствовали. Не в диковинку, видно, были в КГБ такие просьбы от людей «древлего благочестия».
                 А рассказик-то мой ещё и с моралью получается. Мораль вот какая. Чтобы сегодняшние дети вопросов про труху не задавали, лучше похоронить Ленина по-христиански, по-человечески, по-простому.  В земле то есть. Может быть там же, внутри Мавзолея. И памятник поставить, как у всех, кто рядом с ним лежит. Как у Сталина, Брежнева, Андропова и Черненко. И пусть земля сырая примирит его наконец с теми, кто погиб в гражданскую, кто был без суда расстрелян, кто умер в лагерях от голода и непосильной работы.