Время остановилось

                                                                                                                      Я хочу попасть в ад, а не в рай.
                                                                                                                      Там я смогу наслаждаться обществом пап, королей и герцогов,
                                                                                                                      тогда как рай населён одними нищими, монахами и апостолами.

                                                                                                                                                                                Никколо Макиавелли





Время остановилось. Так бывает в кино: все вдруг замерли, а ты ходишь, заглядываешь в лица, машешь ладонью перед остекленевшими глазами, будто не веря в серьёзность происходящего. Потом, поверив и осмелев, можешь, из озорства, потянуть кого-нибудь за нос или погладить симпатичную девушку по руке.
Всё было так, только... наоборот. Я врос в асфальт каменным истуканом, а все вокруг ходили, заглядывали мне в глаза, улыбались и заговорщически подмигивали друг другу, дёргая меня за рукав. Девушка провела рукой по моей щеке и, уколовшись о щетину, брезгливо сморщила носик.
- Не трогайте. Видите, он просто задумался, - больше уважительно, чем с  насмешкой, сказал один, и все разошлись. Даже лохматый пыльный пёс, неизвестно как затесавшийся на людную площадь и до этого подозрительно деловито обнюхивавший мою брючину, казалось, передумал задирать ногу, безразлично посмотрел сквозь меня и потрусил к ближайшей водосточной трубе.
Плохо представляю, что имел в виду тот солидный господин, не позволивший толпе глумиться над моим скованным неподвижностью телом, но думать поначалу мне было решительно не о чем. Кроме как, пожалуй, о чудаковатого вида старике иностранце, с которого всё и началось. Сперва я принял его за самодеятельного актёра, из тех, что расхаживают в местах массовых гуляний и предлагают сделать фото со „знаменитостью“. Сам старик походил на кардинала Ришелье, каким я знал его по кинофильмам, правда, слегка располневшего и не столь иезуитски выдержанно поднимающего уголки губ. Потом он обратился ко мне на ломаном русском, и тут уже всё встало на место. Иностранцев я такими и представлял: экзальтированными, в нелепой одежде, слегка не в себе.
Я посмотрел на старика. Вспышка его фотоаппарата продолжала сиять магниевым огнём, освещая обширный пятачок вокруг, а сам старик позади этого свечения казался обычным фонарным столбом. Ладно бы он попросил меня сделать его портрет на фоне городской ратуши. Мне не трудно нажать на кнопку. Так нет же, я зачем-то согласился позировать сам. Чёртово гостеприимство.
Казалось, время замерло только для нас: меня и этой треклятой слепящей вспышки. Да ещё и секундная стрелка на старинной башне нервно подрагивала, не в силах преодолеть очередной рубеж. Всё остальное вокруг нас ходило, бежало, задирало головы, ело мороженое, хохотало навзрыд и радовалось жизни. Странно. Но мозг мой, один из всего большого меня, будто бы продолжал существование в другом измерении. Мысли не остановились вместе с телом и стрелками на часах, а жили той, окружающей меня жизнью. И глаза. Глаза, казалось, обрели стократную прыть и орлиную остроту.

- Не хочешь покаяться? - старик вышел из-за луча фотовспышки и приблизился ко мне. Яркое пятно света так и осталось висеть в воздухе, лишённое какой бы то ни было поддержки: старик бережно укрыл фотоаппарат нежным сафьяном  футляра, и, застегнув молнию, прицепил на пояс, придерживая полу плаща восковой рукой. Под плащом обнаружился кинжал в отделанных драгоценными каменьями ножнах и камзол серого сукна, шитый серебряным позументом.
- «Покаяться. В чём?» - холодком кольнуло в голове. Губы, как я ни старался, так и не шевельнулись.
- Просто покаяться, - старик пожал плечами. Казалось, ему вовсе не требовался мой ответ. - Как все, по привычке. Миллионы людей каются, словно чистят зубы по утрам. Получив отпущение грехов, тут же идут грешить вновь. Очень удобно, разве нет?
Я сделал попытку пожать плечами в ответ. Старик уловил лишь движение глаз и, видимо, расценил его по-своему:
- Курить? Понимаю... - голос по-прежнему напоминал трение друг о друга двух кусков пенопласта, но акцент пропал. Старик достал из-за пазухи кисет и скрутил огромную „козью ногу“, тщательно, с любовью распределяя крупно нарезанный табак в обрывке газеты „Правда“. Вождь народов, грозный и великий, хитро щурился и продолжал указывать на меня с пожелтевшей бумаги черенком трубки, пока полностью не скрылся в изгибах самокрутки.
- Ты же не задаёшься вопросом, зачем тебе курить. Просто куришь, потому что хочется. Не считаешь странным или чем-то из ряда вон. - Старик высек кресалом сноп искр; раскурив, втиснул цигарку меж моих зубов, удовлетворённо причмокнул. Подождал, наблюдая за струйкой дыма, обволакивающей мою голову. - А мне, например, очень странно твоё нежелание каяться.
- «Сумасшедший, - обречённо подумал я. Дым струился по щекам и щипал глаза. Вдохнуть я не мог, как не мог даже легонько подуть, чтобы хоть ненадолго отвадить дым от лица. Впрочем, часть дыма, попадая в цель, приятно щекотала ноздри и успокаивала доселе растущее раздражение бесцеремонным стариковым натиском. - Все они здесь сумасшедшие...»
Я проводил слезящимися глазами  чудную процессию. Картинка расплывалась, как за „дождливым“ стеклом. Зеркально-чёрный „Мерседес“ последней модели, круто подрезав золочёную карету, запряжённую шестёркой вороных, недовольно крякнул и, визжа резиной по асфальту, скрылся за углом. Лошади встали как вкопанные, а гайдуки на запятках, дружно гаркнув чистейшим заокеанским факью, схватились за шпаги. Впрочем, повинуясь ленивому жесту из занавешенного парчой окошка, парни в голубых ливреях моментально остыли и приняли прежний невозмутимо-лощёный вид. Кучер щёлкнул кнутом, форейтор наподдал шпорами, и карета тронулась.
В сгустившихся сумерках один за другим занимались фонари; к тем из них, где не было электрических лампочек, спешили фонарщики с лестницами: где-то меняли оплывший огарок на новую свечу, где-то выкручивали фитиль масляной горелки, а где просто чиркали спичкой, поджигая газ.
Почудилось? Нет, я точно заметил, как дрожь секундной стрелки вдруг сместилась на следующее деление. Значит, время не вмёрзло в пространство, оно движется. Только движется крайне медленно.
Но почему для меня одного?
Я не спал. Я не видел себя во сне. С полной определённостью я готов это утверждать. Едва заподозрив неправдоподобность происходящего, я захотел побольнее себя ущипнуть. Такое бывает лишь наяву. Вернее, не бывает вообще. Желание ущипнуть себя, чтобы проснуться, придумали в книжках. Во сне, в настоящем сне, никто не испытывает жажды пробуждения, ибо принимают сон за реальность.
В таком случае что? До праздников далеко и театрализованные представления в городе вроде не намечались. Психов выпустили на свободу? Или они сами сбежали из-за обитых войлоком стен? Тогда я? Я сам... как это? Почему я завяз во времени, будто муравей в янтаре, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Смерть? Я умер? Бросьте! Такой потусторонний мир мне ничуть не по нраву. Пусть не райские кущи, сладкоголосые арфы и пленительные девы в сени дерев, но дайте хотя бы свободу. Чем я хуже всех этих людей вокруг, движимых неспешной суетой и праздными желаниями? Лучше уж в темноту и тлен. Не слышать и не осязать. Не чувствовать, не видеть...
Нет, всё не то. Должно быть что-то ещё - разумное и ясное. Всю жизнь я боролся за разумное объяснение неразумных вещей. Ещё... ещё… Ещё я больно стукнулся головой. Это уже теплее. Впрочем, опять: раз я думаю об этом, анализирую, размышляю, а не просто плыву по течению, значит, видение не может быть посттравматическим бредом.
- Так ты из наших? - прервал мои мысли старик. Я вытаращился на него. Не смогу утверждать наверняка, чего было больше в моем взгляде, сожаления или недоумения. Признаюсь, вопрос поставил меня в тупик. А может, не сам вопрос, может, его особая интонация. О „наших“ с такой гордостью нынче говорят не часто. На парадах, на торжественных собраниях, в клубах по интересам.
Что я знал о наших? Разумеется, все наши исключительно благородные люди. Отважные ловкие разведчики, пламенные революционеры, свергающие ненавистные правительства  - это они, наши. Ненаши способны лишь подло шпионить из-за угла и замышлять вероломные антигосударственные путчи. Ненаши нападают со спины, а наши грудью защищают ребёнка и родину-мать. Только сумасшедший мог усомниться в моих симпатиях к нашим. Но представить себя „нашим“ с этим мерзким старикашкой было выше моих сил.
- Из наших, из наших... - снова неверно истолковав перемену в моих глазах, закивал головой старик. - Иначе как бы ты сюда попал, сам рассуди.
- Это всё из-за той дурацкой зебры! - попытался я оправдать своё присутствие на центральной площади чистейшей случайностью. - У меня сигареты закончились, и…
Слова вырвались из меня разом, слившись в одно, словно ружейный залп. Сходство дополнял ненавистный окурок, трассирующей пулей полетевший вдогонку словам. Не знаю, понял ли старик хоть что-то из словесного хаоса, но от радости, что вновь обрёл дар речи, я не слишком об этом заботился.
Старик с крайне скорбным видом проследил за полётом окурка и, зачем-то втянув голову в плечи, пробормотал: - Вот-вот... вот-вот... именно… - Он обернулся и посмотрел на часы: - Отпускает потихоньку. Скоро уже. - За время нашего диалога секундная стрелка сделала ещё два шажка вперёд.
- Так а я тебе о чём! - снова, будто что-то вспомнив, встрепенулся старик. - По зелёной стрелке?
Я согласно моргнул. Веки, зажив вдруг в ладу со всеобщим движением, также начали слушаться меня.
- Вот видишь, - улыбнулся старик и поплотнее запахнул плащ.
Похолодало. Низкие тучи, пожирающие без остатка свет фонарей, казалось, ждут команды спуститься ещё ниже и сожрать весь мир. Всё, что я мог - это зябко поёжиться... одними глазами. Впрочем, руками я бы едва ли сумел большее. Разве что поднял воротник пиджака и застегнул последнюю пуговицу.

Я выскочил из дома без пальто и шляпы. Лана впервые после свадьбы вырвалась из моих объятий к подружке, иначе она бы настояла и на том, и на другом. И заботливо, как маленькому, укутала бы горло шарфом.  Несмышлёныш мой. Долго ли добежать до ближайшего магазина?
Несмышлёныш… Никто не думает, что, выходя на пять минут, может не вернуться домой. До утра или до следующих выходных. А иногда и целую вечность.
Прогноз обещал дождь лишь к среде и у меня не было оснований не доверять синоптикам. Серьёзные люди не станут опускаться до досужего вранья. Не их вина, что среда иногда наступает во вторник или в пятницу. Или не приходит вовсе. Их дело заниматься погодой, а не календарём.
- Сигареткой не угостите, дяденька? - Я обернулся и... присел, будто какой-то шутник, как в школе, подбил мои колени ребром ладони. В плечо мне уткнулась голова зебры, а тоненький девчачий голос пыхтел откуда-то из плюшевого живота.
«Так и кондратий хватит, неровен час», - подумал я и на миг пожалел, что не умею креститься.
- Не пугайтесь, это у нас акция такая, - пустился в объяснения живот зебры. - Мы ходим по переходам и показываем людям, как они безопасны. А водители понимают, что пешеходов на зебрах давить нельзя. Вот.
Живот