Умаялась до обеда бригада. Покушав, мужики разморено улеглись в тени под вагончиком. Кто уже дрыхнет, а иные так лежат; лишь один бригадир, сидя на приступке железной лесенки, подшивает свою брезентовую куртку, опалённую боевыми действиями газового резака. Он вроде бы по уши углублён в своё занятие; но на лице его играет улыбка, как будто бы за иголкой тянется не капроновая нитка, а мышиный хвост – и бронзовый напёрсток на пальце это рыжая морда кота, безуспешно ловящего хвостик на зуб.
Если бы и вправду мужики, крепкие высокие, случайно прочитали в голове у бригадира, самого сильного и авторитетного из них, такие неподходящие мысли – то очень бы удивились. Тут на носу монтаж силосных бункеров на новом элеваторе, и от них ещё вести самотёки и транспортёры до самой мельницы – короче, морока – а у него все мысли про мышку с кошкой. Ну и комедия.
Но они не знают, о чём он думает, и просто отдыхают. А он вроде как стережёт их покой: от крикливых команд, от суетливого начальства, и вообще. Рядом с его правой ногой скачет зелёный кузнечик: и не в поле-на лугу, а на работе, среди приваренных железяк да раскиданных где попадя плит бетонных. Он совсем не таится: а как в подшипниках вращает туда-сюда свою зелёную головку, уже открытую пастью для завтрака и может поглотившую пару вкусных травинок. Вот он сиганул – цвет салатовый – бригадиру на ботинок, словно крошечный вилок капусты из огородной пращи, статью совсем непохожий на своих серых братьев, на своих бурых братьев, которые шустро вон скачут по куче щебёнки. У зелёного даже голос другой – он не пищит и не жалится слабеньким альтом, а зажав между ног страдиварную скрипку, гонит смык по натянутым струнам, ругаясь да балуя с солнцем.
Да; только прораба в этой природной красоте и не хватало. Тот вынырнул из-за дальнего зерновоза, и ещё оттуда замахал руками, закачал ногами да затряс головой, словно его где-то там в заводоуправлении окунули в большую купель с головой. Волосы его были мокры от пота, лицо покраснело от нагоняя, а уши заложило, наверное, директорским криком.
- Так, мужики, хватит валяться. Подъём!- Он, суетясь, мелковатым быстрым шажком стал перебегать от одного к другому, ожидая кто из них первым встанет, чтобы на этом примере поднять всю полуденно сопящую бригаду.
А ребята, едва приподняв головы и посмотрев на бригадира, снова валились обратно в свой прерванный сон.
- Бугор, подымай мужиков! Бункера привезли!- Худой прораб засеменил перед ним вертлявым бесом, как будто узкие остроносые лакированные копытца мешали ему устоять на одном месте.
- Ну и что, и ничего.- Жёлтые глаза бригадира были похожи на поле молодых одуванчиков, на несжатую хлебную ниву, на дальномеры с зерном, стоящие в очереди у проходной.
- Бригадир, ты не заболел?! Бункера привезли, камазы ждут, кран простаивает! Разгружайте!- У прораба на лоб зенки полезли от нынешней неспешности прежде энергичного человека.- Серьёзно, у тебя наверно температура.
- Я здоров. И ребята мои в полном порядке.- Бригадир перекусил на иголке капроновый остаток, а потом тихонько, и слегка подслеповато, стал заправлять в ушко новую нитку.- До конца обеденного перерыва ещё двадцать минут. За это время наша большая планета не взорвётся, и ваши водители успеют поесть.
Паузы между его словами вдруг стали особенно велики, не как обычно – быстрей, и прораб мог бы вставить в них свой весьма отвисший животик. Если б у него было на это свободное время, досуг, и не подгоняло начальство.
- Вы что, издеваетесь?! Да меня из-за вас подвесят на сук!
- Зачем ты так.- Бригадир с верховным интересом божества к своему идолопоклоннику, снизу вверх как сверху вниз, посмотрел в бегающие по мужикам глазёнки прораба, пригвоздив их к лысеющему лбу.- Двадцатью трудовыми минутами вечность не обеднеет, а мы за это время отдохнём и новых сил наберёмся.
- Но ведь там же люди ждут?!
- Не обманывай. Водителям тоже перерыв нужен. А то носятся целый день по дорогам, высунув изо рта выхлопную трубу.
Из мужиков уже никто не спал. Все пятеро не то чтобы с иронией, а с непонятливым удивлением глядели на своего прежде героического бригадира. А он, уже заметив что они его внимательно слушают, начал и им объяснять:- У нас с вами ещё пятнадцать минут от обеда. Ну и что мы выгадаем, если прямо сейчас побежим на работу? Кран размуздаем да стропы подцепим. И всё. А здесь мы посмотрим на деревья с цветами, на кузнечиков – и прочая радость вольётся в сердца. Через пятнадцать минут мы придём на объект и будем работать, а в душе останется память об этом кузнечике, о траве на которой лежали – на весь оставшийся день.
- Да ты же сам раньше всех торопил! Я и из-за тебя таким нервным стал.- Прораб всплеснул руками как рыба плавниками, и был он похож чем-то неуловимым на худого, но пузатенького налима с открытым ртом.
- Извини, пожалуйста,- смутился бригадир, до крови уколовшись иголкой.- Зря я это делал.- Он вытер палец замасленной рукавицей.- Ведь кроме нашего элеватора есть ещё антарктида с пингвинами, джунгли с обезьянами, и за оставшихся десять минут мы можем мысленно облететь весь мир – пусть даже в убыток одной булки здешнего хлеба.
- Нууу, бугор, ты даёшь,- у прораба не было больше слов окроме ругани; но её он старался избегать, потому как знал, что если мужики накроют его своим трудовым матом, то до конца смены из-под завалов не выберешься.- Может, намекаешь на отпуск – так он у тебя в сентябре.
- Я не намекаю, а прямо говорю за жадность нашу к деньгам, к авралам этим, переработкам.- Развернувшись сёдко на узеньком приступке шаткой лестнички, сам как медведь на пеньке, бригадир сурово обвёл взглядом своих мужиков, словно задушевным черпачком.- Если у тебя хорошая отечественная вездеходка, которая по любым дорогам пройдёт, то зачем тебе низкосидящая иномарка – пусть красивая, но где на ней ездить. Нужен ли тебе трёхэтажный домяра, если у тебя семья из трёх человек – а ведь ты на таком доме будешь лет двадцать ломаться, белого света не видя. А жена-красавица рядом? её раздеть да вымахать любо-дорого; а ты тешишься на чужие модельные задницы, из которых и в ладони взять нечего.
- Демагогия,- вздохнул прораб, оботрев рукою вспотевший лоб и взглянув на часы.- Что же теперь, отказаться от благ цивилизации?
- Ты не упрощай меня своей начальственной ерундой. С каждой трибуны я слышу про эти блага. Просто радость нашего мира надо чувствовать сердцем, а не жадной и завистливой утробой. Подымаемся, мужики.
Ребята, улыбаясь – кто нарочито кряхтя, кто молодцевато рывком – начали подниматься с травы. В лицах их почему-то уже не было привычной заморенности трудового дня, послеобеденной тяжести отосна – как вчера, или неделю назад. Казалось, будто у проходной стоят не грузовики с бункерами, а цирковые наездные лошади с обезьянками в сёдлах, и огромный слон, похожий на автокран, длинным хоботом по очереди снимает их за лямки на коротких штанишках.
Завтра была суббота; бригадиру до утра снились непонятные музыки без конца и начала, кривляющиеся лицедеи с трагикомическими масками, и запах кукольного фойе, куда его маленького однажды водила мама. Хотя запах вроде бы сниться не должен: но он же составная частица театра, и всегда вместе с пыльной бутафорией декораций набивается в нос.
- Давно мы не были в театре,- сказал бригадир своей жене после завтрака.
Она в ответ рассмеялась:- С тобой я не ходила ни разу. Только институткой с подружками.
- Неужели правда?- слегка даже покраснев, очень удивился он.- А мне казалось, что в юности мы прошлись по всем злачным местам.
- Ну, рестораны-то ты любил, это я помню.- Жена с грустной улыбкой поджала губки, словно он бездарно, без толка прогулял лучшие годы.- А филармонию вы с друзьями за километр обходили.
- Солнышко, пойдём прямо сейчас!- взмолился он, став перед ней на колени.
- Ты похож на рыцаря, который принимает обет. С сегодняшнего дня я посвящаю тебя в театралы.- И она опустила на его плечи крест-накрест половник и ложку.
Наряжались они долго. Ведь бригадир давно уже не надевал свой выходной костюм, с жилеткой и галстуком, а жена только лишь изредка примеряла перед зеркалом вечернее зелёное платье с полуоткрытой спиной, которое больше всего шло к её изумрудным глазам.
Он взял билеты в шестой ряд: чтобы все артисты им были слышны, но и не особенно мельтешили перед глазами, а то ведь так недолго потерять из вида главную фабулу сюжета. Бригадир, конечно, не будучи завзятым театралом, слабо разбирался в драматических пьесах: в отличие от жены, которая восхищёнными глазами смотрела на сцену, на лица и губы актёров, он больше изумлялся костюмам, декорациям и шпагам. Но ведь это же Гамлет! – и вот он словно растворился в своём прежде виденном сне, став героем сей божественной пьесы.
Тут бригадир ко стыду своему забыл текст. Вроде бы обывательский провинциальный театр; но в зале сидят знакомые люди, товарищи, которые видят его каждый день, с ним здороваются. Как же трудно припоминать заученные словечки вечного репетиторства, когда за кулисами сцены, и дальше за стенами зала обретается мамка весна, распускается зелень отца, сады бабки и грозы деда.
- Где же ты делся, суфлёр? весь в цветах. Что за ландыши выросли на твоей тихой будке? ты нюхая их и не слышишь меня. Мотыльки муравьи мошкара окружили твой тёмный подвал, а пауки спеленали его неизвестной мне вязью узоров, то ли арабской, латинской ли, и я этой грамоты не разумею, ища в ней забытые буквы кирилицы.
Любимая, подскажи мне слова. Где ты здесь, в многоликом сём зале? Одна, без лица и без тела. Шепни полувздохом улыбкой слезой, или отблеском радостных глаз. Но тебя мне не слышно в сопенье кряхтенье чужом, средь потухших огней и твои гаснут яркие очи.
Быть иль не быть – что за вопрос? Кого тревожат метанья мёртвой старины – зачем в наш добрый век из праха воскресают злые кости? И неужели миру мало несчастьев, войн, лихих годин – что он из года в год играет ту же пьеску? А я в ней кто – живой ли человек или уже игрушка тень марионетка для повторенья жестов, слов и действий кукловода?
За стенами весна и жизнь, любовь – но я играю смерть. Спасибо вам, любимая офелия, от гамлета. -
По дороге домой они, почти неотрывно глядясь в глаза как в маленькие зеркала, думали о том, что могли совсем не встретиться в жизни – или ещё горше, потерять любовь и себя. Полночи они не могли, не хотели уснуть, снова и снова до стона, до крика отдаваясь друг другу и воскресшей как будто из юности безумной любви. А когда её сладко сморил тёплый сон, он тихонько рассмеялся, и закинув руки за голову, счастливый шепнул в потолок:- какая всё-таки прекрасная херня этот кризис среднего возраста...
