Ночь предательства. Серия "Суд над Иисусом". Ч.2.

Камнепад — явление, нередкое в горах. Брошенный чьей-то неосторожной или равнодушной рукой камешек, несясь по горе вниз, становится движущей силой для множества других. Один, второй, третий камень сорвутся с места, и вот уже лавина, разбуженная ненароком, несётся с грохотом, громя и снося всё на своём пути. Горе тому, кто оказался на дороге в ту самую минуту, когда ожила лавина!
Так бывает и в жизни. Ничто не зависит от воли пославшего первый камешек в путь, и тем более от того, кто проходил мимо. А лавина бед обрушивается на ни в чём не повинного человека. Бездна разверзается под его ногами, одна драма порождает другую. Или минутное отклонение от истины быстро переходит в полное и намеренное её попрание, и рождается лавина лжи. За несколько часов или дней проживает человек столько, сколько не уместилось бы ни в прежнюю жизнь, ни, даст Бог, не войдёт и в будущую.
Как назвать равнодушную силу, метнувшую камешек? Общего мнения на этот счёт не существует. Люди говорят — рок, фатум, или судьба. Есть и другие, что утверждают — Провидение, Небеса, Бог. Часто винят Сатану. Так или иначе, время смятения, ужаса, всеобщих подозрений начинает свой бег…
Он был связан, шёл в окружении охранников, и каждый шаг давался с трудом. Легионерам было совершенно всё равно, куда вести свою жертву. Имей они приказания Пилата на этот счет, все попытки иудеев свернуть десятку, возглавляемую кентурионом, со своего пути были бы тщётны. Над ними просто посмеялись бы. Приказа не было. И, поскольку их путь начинался от жилища Ханана, и храмовая стража вела их теперь туда же, то не было вопросов — куда идти. А возникни такой вопрос — и кентуриону ответили бы веско: дело нуждается в предварительном расследовании. Провести его должен уполномоченный синедриона, а кто же может быть таковым, если не первосвященник Ханан? На этот счёт даны строжайшие указания начальнику храмовой стражи — а был им ни кто иной, как один из пяти сыновей счастливого отца.
Ханан был этим счастливым отцом, а то кто же? Хитрый, жестокий, преданный мирской суете, полный змеиной злобы и низости, так мало соответствовавших его должности, первосвященник Ханан был человеком крайне преуспевающим и счастливым. В это самое время к нему вели на допрос Иисуса, бывшего до сегодняшнего дня грозовой тучей на небосводе старика. Он готовился разогнать эту тучу, после чего продолжить жизнь безоблачную и довольную. Мог ли Ханан не гневаться на эту тучу, и мог ли он не радоваться быстрейшему исполнению своей мечты?
Ведомый стражниками Иисус между тем был погружён в состояние тревоги. Не за себя он боялся. Были, конечно, мгновения первого одиночества, чувства оторванности и ненужности себя в этом равнодушном мире. Но быстро прошли. В эту странную ночь Он был награжден ещё одним непостижимым даром Господа. Ормус, египетский жрец, бывший то ли другом, то ли врагом, давно бился над решением этой задачи. Но лишь в ночь ужасов обрёл Иисус способность ощущать присутствие отдельных людей, пусть крадущихся, старающихся быть незаметными. Не по звуку шагов, не по мельканию теней. Он впитывал не мысли, но настроения человека. Будь Симон-Кифа сейчас совершенно неподвижным, затаившим дыхание, ничего бы это не изменило. Ибо Иисус ощущал его присутствие как страх, тревогу, боязнь за себя и Учителя. Чувствовал тоску Кифы, различал круговерть совершенно несбыточных героических мыслей, роившихся в голове Кифы, в совокупности с его же трусливым стремлением к бегству. Не мысли читал Иисус, а состояния души.
Находясь в сильнейшем возбуждении духа, — ибо смесь страха и героического его преодоления в трудные минуты приподнимает человека над обыденностью, — Кифа сделал то, на что никак не осмелился бы в другое время. Отряд легионеров, сопровождавший Иисуса, у дверей дома Ханана развернулся назад. Кифа же тенью скользнул к людям первосвященника, и, как ни в чём не бывало, пошёл в хвосте храмовой стражи и рабов Ханана. Раба — привратница, не узнавая его лица среди привычных ей из дома алабарха, не без удивления спросила:
— И ты не из учеников ли этого человека?
— Нет, — сказал Симон в ответ, и важно проследовал мимо. Тем самым избежал ненужной опасности. Из самого простого благоразумия вытекало то, что он сделал.
Кифе не дано было видеть, к счастью, как вздрогнул всем телом Иисус, как затуманился взор Учителя. Ибо, отрекшись раз, отречёшься ещё не один раз, и лавина лжи, под которой должен быть погребён Кифа, была разбужена. Перед внутренним взором Учителя встало то, что уже было дано ему увидеть в долине Иосафата. Он вспомнил, Господи, как ясно, чётко вспомнил Он своё предвидение! Боль пронзила его душу, и впервые по-настоящему понял Он, как далеки от него те, кого почитал Он близкими и любимыми. Он вспомнил, что осознание этого не в последний раз посетит Его за эту страшную ночь. И проклял Ормуса со всеми его дарами — предвидения, внутреннего зрения, понимания…
Недолго вдыхал Симон воздух безопасности и свободы. От первого падения камня до схода лавины пролегло не так уж много времени. Привратница была человеком внимательным. И подозрительным, ибо именно её внимание и подозрительность были тем, за что её держали в этом доме, где ей хватало пищи и места под кровлей. Симон украдкой пробрался к пылающему костру посреди двора, поскольку его знобило от холода и страха, а здесь была праздная толпа разбуженных слуг, среди которой можно было затеряться. Привратница же успела поговорить со служанкой в доме. Та, мучимая подозрениями, тоже пришла к костру. Вглядевшись в лицо Симона, указала на него с уверенностью:
— И этот был с Ним!
— Нет! — ответствовал Симон. — Я не знаю его. Женщина, ты ошибаешься. Я слуга того, кто этой ночью вырван ради важного дела из тёплой постели. Йосэп из Аримафеи, вот мой хозяин, и ты ответишь за лживое свидетельство своё. Мой хозяин — он в Санхедрине, человек он строгий и справедливый.
Показалось ли Кифе, или и впрямь где-то вдали пропел петух? Да нет, не может того быть, слишком рано…
Их разговор не был услышан большинством, ибо в ту ночь крики, шум, смех, выражавшие интерес и восторг пленением Иисуса, поистине не имели границ в этом доме. Каждый вносил своё в общую сумятицу. Оробевшая от слов Кифы служанка оставила его в покое. Кифа ушёл на другую сторону высокого костра, чтоб не попадаться на глаза женщинам.
Бегство теперь оказалось совсем невозможным, оно усилило бы подозрения. Ложь казалась ещё более необходимой, чем когда-нибудь до и после в его жизни. Благодаря лжи Симон, обуреваемый мрачной решимостью, выиграл время. У него был ещё час относительной безопасности, чего Кифа не знал. Он опустил голову, сцепил руки, и застыл в глубокой тоске у жаркого, выбрасывающего искры костра…
Иисус же, его Учитель, вёл в это время неравный бой против старейшин, священников и Ханана.
— Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня, — задумчиво сказал он прежде, чем его о чём-либо спросили, вызвав недовольный ропот посреди наспех собранного Хананом общества. Те, кто попирает правду и милость, обычно точны в соблюдении самых мелочных правил.
— Каждый день бывал Я с вами в Храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь ваше время и власть тьмы…
Найдутся ли в мире низкие души, способные выдержать обвинение в низости, высказанное вслух и прилюдно? Их возмущённые выкрики были ему ответом. Он же смотрел в глаза Ханану, и вспоминал: «Я помогу. Все ждут Машиаха, каждый день и час. Я объявлю тебя им, я буду твоим предтечей, Илией…». И ещё: «Хочешь стать Богом? Я помогу»…
Глаза же Ханана, сверкавшие торжеством, отвечали: «Помнишь, что ты отказал мне? Ты назвал меня приспешником Сатаны или самим Сатаною. Ты отринул наш союз, ты хотел всего добиться сам, теперь ты видишь, чего стоят все твои чудеса. Нет ничего сколько-нибудь чудесного в мире, чем не владею я, Ханан, главный по чудесам у Господа. Не ты».
Иисус ощущал это торжество. Не будь даже Его нового дара, столь много говорившего, желание Ханана убить было яснее ясного. Вся его беда в том, что убить он не может. Вынести смертный приговор — да, осуществить его без утверждения римлян — нет. Значит, обвинения должны быть такими, чтобы римляне признали их несомненными преступлениями. Вместе с тем, достаточно важными для иудеев.
Обвинить Его в богохульстве — значило бы дать повод для осуждения иудеям, если обвинить в подстрекательстве к бунту — его наверняка осудят римляне. Ханан начал со второго, ибо всегда начинал с главного. А тут ему, к тому же, не терпелось. Потому он стал расспрашивать Иисуса об учениках и самом учении, надеясь доказать, что был какой-то тайный сговор, ночные встречи с целью нанести урон римской власти. Иисус безоговорочно отверг эти домыслы Ханана:
— Я говорил явно миру. Я учил в синагоге и в Храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего.
И это была правда. Ибо чему бы ни учил Его Ормус втайне, своё учение Иисус проповедовал явно. Всегда и везде Он был искренен. Он говорил, что следует любить Господа, и ходить под ним. Быть кроткими и милосердными. Искренними. Что в этом плохого? И разве нуждается подобное в сокрытии? Ему нечего было стыдиться.
Ханан же услышал в этих словах справедливый упрёк. Это они охотились за ним ночью, и пытались поймать в расставленные ловушки на своём тайном судилище. Они схватили его, принялись оскорблять и насмехаться, и всё это до суда, не предъявив обвинения. Это они вступили в сговор, а не Он.
— Что спрашиваешь Меня? — строго спросил тот, кто был судим ими, но неподсуден этому собранию лжецов. — Спроси слышавших, что Я говорил им, — вот, они знают, что Я говорил. — И оглядел присутствующих.
Многие, многие из окружения Ханана примеряли к себе роль соглядатаев и подслушивающих, роль доносчиков, рассказывающих о Его делах в мелочах и подробностях, в лицах! Кто-то боялся отлучения, но втайне хотел исповедовать Его учение, кто-то ненавидел Его лютой ненавистью. Вот они стояли перед Ним и молчали о Его делах теперь. Иисус сказал об этом вслух — могли ли они утерпеть?
Громкий удар по лицу сопроводил ответ Иисуса.
— Так отвечаешь ты первосвященнику? — голос ударившего был полон возмущения. Но Иисус слышал и видел своим вновь приобретенным внутренним зрением другое — страх. Ударивший его приспешник Ханана однажды рыдал на горе Курн-Хаттин. После проповеди, той, что была самой главной в жизни Иисуса. Плакал от умиления, и ещё — от презрения к самому себе, недостойному. Теперь же он боялся. Иисуса ещё не осудили, а этот уже боялся, что о былом прегрешении узнают. О его постыдной слабости узнают…
И потому спокойно отвечал ему Иисус, в груди которого билось странное, нежное и милосердное к людям сердце. Он сказал оскорбителю:
— Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня?
Стало ясно, что больше ничего не добьешься от него. По крайней мере, теперь. Предъявить узника Каиафе и Синедриону, в его расширенном составе, а не так, как это было сделано сейчас, всё же следовало. Форма должна была быть соблюдена. Ханан не находил причины, по которой следовало казнить Иисуса. По крайней мере, причины официальной. Неофициальных хватало: разгром ханийотов в базарах Ханана