Три платья

Дом, где выросла моя мама, стоит на  берегу быстрой горной речушки. Она, как и наш аул, называется Лаклы и делит деревню на две части – ор як и бу як (в переводе с тат. – дальняя и ближняя сторона). Та половина аула, где находится дом бабушки, примыкает к берегу еще одной реки, широкой и полноводной со сказочным названием – Ай (луна). Река настолько живописна, что сам Юрий Сенкевич несколько раз сплавлялся по ней. Но сегодня мы приехали не любоваться её красотами, а продать бабушкин дом. Кортинай (бабушка) умерла, дом опустел и почернел, только раскидистая яблоня-ранетка все еще стучится в его окна.

В бревенчатом доме три комнаты. В спальной – настоящее, застеленное самотканым ковром, сякы (в пер. с татар. деревянные полати). На нём куча пышногрудых подушек под тюлевыми накидками, напоминающими фату невесты. В столовой – массивный резной буфет, большой овальный стол под белой кружевной скатертью и крашенные деревянные стулья. На кухне – беленная известью печь с остывшей плитой и многочисленная утварь: чугунки, кастрюльки, миски, сковородки разных мастей. Между двумя рамами полуслепых окон – засохшая бабочка, на подоконниках – горшки с пожелтевшей геранью.

Самое притягательное для меня всегда было в сенях. Татары называют это помещение-склад – келят. Здесь кортинай, сколько её помню, хранила в дощатых ларях неисчислимые запасы муки, а выше, на полках – плошки с коротом (высушенные соленые творожные шарики). Заготовленные на зиму тушки вяленых гусей она подвешивала к балке, а под ними стояла сорокалитровая алюминиевая фляга, до краёв наполненная цветочным мёдом.

В дальнем углу сеней красуется старинный кованый сундук, в котором бабушка всегда держала разные, дорогие её сердцу вещи. Только сегодня я узнала, что все его содержимое завещано мне. Потому-то торопливо стряхиваю пыль и с трепетом поднимаю крышку сундука, внутренняя поверхность которой обклеена полосками разноцветных фантиков от карамелек – теперь таких днем с огнем…

Я достаю из сундука три бабушкиных наряда и поочередно примеряю их. В первом – удивительно мягком штапельном платьице я чувствую себя совсем юной. Нарядная расцветка ткани напоминает пестрый весенний луг. Не удержавшись, я кружусь, а монисты, пришитые к оборчатому подолу, мелодично бряцают.

Перед глазами встаёт чарующая картина. Юная красавица Хасби Ямал(так звали кортинай) и её подруги-ровесницы плетут венки из весенних полевых цветов и опускают их в воду. Гурьбой бегут к спущенным на воду просмоленным деревянным лодкам, где их уже поджидают нетерпеливые джигиты. Вся весёлая компания следует вниз по течению, за венками. Таков старинный обычай: если венок, сплетенный любимой, утонет, то любовь будет недолгой, а если нет – вечной.

Мелодичные протяжные песни и звонкие молодые голоса далеко разносятся ветром. Даже вековые меловые глыбы выходят из воды послушать их, да так и застывают в немом изумлении по берегам реки. Крепкие чернобровые джигиты в расшитых бисером тюбетейках сидят на вёслах. Они задорно подкручивают жгуче-черные усики и жаркими взорами, как звенящими стрелами, пронзают сердца девушек, сидящих напротив. Вот и кучерявый Расул смотрит, не отрываясь, на самую скромную из девушек – красавицу Хасби. Душа кроткой девушки прыгает в груди, как мячик, а сердце бьётся так громко, что от его ударов расходятся косяки голубых рыбок, проплывающих мимо. Ай, что там за смех? Это стая диких гусей, встревоженная брошенным в её сторону мокрым венком, шумно взлетает с насиженного места и вспенивает пьянящую вишнёвку заката над отвесной скалой Капка-таш (каменные ворота ).

Жаль, что чужое счастье – не платье. Его, как и жаркие поцелуи Расула, не примерить к моим губам! Я снимаю и бережно складываю в пакет «платье счастья». Теперь мне не терпится одеть и второе. В этом, зеленом, как склон горы в её родном ауле, плюшевом платье шестнадцатилетняя Хасби стала второй, младшей женой старика Гиляжа. Ох, и трудная ей выпала доля: вырастила пятерых своих малышей, оставшихся в живых из девяти рожденных, да еще троих детей от старшей жены деда.

Перед глазами опять яркая картинка. Идёт моя кортинай по деревне в этом зеленом платье, совсем ещё молоденькая, но уже замужняя. На плечах у неё синее самодельное коромысло, а в руке – ковш с изогнутой, как шея дикого гуся, ручкой. Оцинкованные вёдра, до краев полные водой, покачиваются на ходу. Длинные, тугой чёрной змейкой волосы, спрятаны под кашемировым платком, завязанным особенным образом (так повязывают платки замужние женщины). Вплетенные в волосы серебряные монетки тихо позвякивают в такт шагам. Кортинай старается, как можно быстрее, пройти мимо дома, где живет кучерявый Расул, чтобы невзначай не опалится небесным огнём его укоряющих глаз.

Хорошо сидит на мне это платье, нечего и сказать! Да только его тяжелая ткань и душный покрой стесняют мои движения – не засмеяться и не запеть! Без сожаления срываю я его с себя и полной грудью вдыхаю воздух свободы. Бабушкино «платье долга» отслужило своё, но еще долго будет напоминать мне о её женской покорности и вечной любви.

На самом дне сундука остался ещё один наряд – чёрное суконное платье, с глухим воротом. Это в нём моя бабушка приняла свою горькую вдовью долю. Дед скончался раньше, чем думал, видно ревновала его и неустанно звала к себе на небеса старшая жена. Болезни и раны подкосили его, ведь пришлось повоевать в годы гражданской и на стороне белых, и на стороне красных.
«Платье горя» я тоже складываю в пакет, и только тогда замечаю в его внутреннем потайном кармане бязевый носовой платочек, завязанный в узел, а в нём – старинное серебряное с чернью кольцо в виде цветочного венка. Оно как влитое сидит на безымянном пальце моей левой руки. Кто знает, может быть, и я когда-нибудь сниму его и протяну под столом своему тайному избраннику?..