Плохая замена

Утром намеченного дня для перекочёвки с базового лагеря на реке Аныяк-Тооргу-Оос-Хем на выкидной, через высокий перевал на реку Соруг, мне, никогда не жаловавшемуся на отсутствие аппетита, по совершенно непонятным причинам принимать пищу не хотелось вовсе, поэтому за завтраком я ограничился кружкой чая. Караваном из пяти ведомых за уздечку навьюченных лошадей мы вышли в путь. Мне досталось вести капризного мерина, которого в честь какой-то знаменитости Дототской партии, а может и всей Красноярской геолого-съёмочной экспедиции, звали Евгением Ивановичем Коваленко. Иногда он принимался отчаянно лениться, и тогда мне приходилось тянуть его изо всех сил. На плечах я нёс рюкзачок с двумя радиометрами, – эти высокоточные приборы нельзя перевозить во вьюке, поскольку лошадь может ударить его в узком месте о дерево или упасть.

Насколько может быть реальной подобная ситуация, мы убедились сразу после выхода в маршрут. Ещё не скрылся из виду дымок от костра в нашем лагере, - на две недели там остался дежурить один из рабочих, могучий бородатый парень Вася Никитюк, - как идущая передо мной обычно смирная кобыла Белая, которую, возможно, укусила какая-то муха, вдруг вырвалась из рук ведущей её нашей поварихи Лариски, и, развернувшись на узкой тропе, бросилась прямо на меня.

Увидев перед собой обезумевшее животное, ни секунды не раздумывая, я рыбкой прыгнул в стоящий рядом с тропой усыпанный крупными ягодами куст жимолости, - я ведь не “русская женщина”, которая, как всем известно, “коня на скаку остановит…” Сделать именно это своим истошным криком: "Держи её!!" посоветовал мне кто-то из каравана.

Едва не сбив со всех четырех его копыт плетущегося за мной Евгения Ивановича, не разбирая дороги, и почти сразу потеряв вьюк, Белая ускакала в тайгу. Только через полчаса, верхом на ней, уже пришедшей в себя, вернулся к нам посланный на поиски лошади Миша Бирюков, молодой художник из Красноярска, приехавший в Саяны за этюдами, и работающий по совместительству маршрутным рабочим-радиометристом, и, как выяснилось только что, укротителем ужаленных лошадей.

Тронулись дальше. Минуло обеденное время, но остановка не была предусмотрена, - нужно было засветло придти на место выкидного лагеря, куда накануне уже слетал вертолёт с двумя “пионерами” и частью груза на борту. Солнце начало клониться к гористому горизонту, когда я почувствовал, что проголодался.

У спортсменов-стайеров, особенно у лыжников, есть такое понятие: «заголодать на дистанции», когда кажется, что силы полностью иссякли, и если не съесть какого-нибудь легко усвояемого продукта - кусочка шоколадки, лимона, обсыпанного сахаром, или не выпить сладкого морсу или чаю, - то можно полностью остановиться или даже упасть обессиленным. Чтобы не наступало такое крайне нежелательное состояние, спортсмены берут с собой на дистанцию употребляемые по мере необходимости сладости, бутылочки с калорийными напитками. Кроме того, на правильно организованных соревнованиях устанавливаются пункты питания, где можно чем-нибудь подкрепиться.

К такому повороту событий я совершенно не был готов, - карманы мои были пусты, а пункты питания, разумеется, не попадались. Благо ещё, что вдоль тропы то и дело попадалась черемша, которую я жевал, срывая на ходу, - останавливаться было нельзя, ведь тогда на меня навалился бы широкогрудый Коваленко, а сзади, буквально наступая ему на задние копыта, шёл с лошадью другой проводник.

Вот, наконец, и привал. Увы, вьюки были надёжно увязаны, и открывать их никто не собирался. Конечно, можно было попросить кормления, вот только не хотелось проявлять свою слабость, тем более в присутствии девушек. Среди них - дочка геолога Глеба Гавриловича, шестнадцатилетняя Оленька Семёнова. Когда она смеялась, на щеках у неё образовывались очаровательные ямочки. Нравилась она мне, хотя для меня, двадцатилетнего, она, как тогда казалось, была уж слишком юной.

Нужно было также остерегаться насмешек, пусть и беззлобных, нашей золотоглазой поварихи Лариски, моей ровесницы, избравшей меня в качестве объекта всяческой критики. Внешними параметрами и своим нравом она напоминала мне суматошную героиню Лидии Румянцевой из фильма “Девчата”. Однажды, резвясь, я выдохнул в её тоже золотистые волосы струю сигаретного дыма, и едва устоял на ногах, получив от неё сокрушительный удар в подбородок. Потом мы, конечно, быстро помирились, но, опасаясь за своё здоровье, больше я ничего такого себе не позволял.

Но всё же пуще огня боялся я геофизика Лиду Глазырину, обеспечивающую проведение обязательных при геологической съемке радиометрических исследований. Она закончила недавно геологоразведочный техникум, поэтому я звал её “Молодым Специалистом”, - так она сама представилась, - или просто “Специалистом”, а она мне сразу и бесповоротно присвоила псевдоним “Студент”. Лида была всего на год старше, но в отношениях со мной взяла покровительственный тон. Устно и письменно в вывешиваемой на толстой лиственнице “настенной” газете она высмеивала мои многочисленные недостатки или похождения, в общем, всячески меня рекламировала. Когда она уж очень сильно наезжала, я делал вид, что сержусь, и угрожал, что из-за неё брошу петь по ночам у костра, где собиралась вся молодёжь нашего отряда - человек восемь. Фанатка туризма и ночных песнопений, она делала вид, что пугалась этих моих санкций и на время прекращала свои нападки.

В конце сезона, собрав все свои эпиграммы и добавив новый, богато иллюстрированный карикатурами материал, Лида выдала целую поэму, которую назвала “Любимому Студенту”, хотя о любви в ней ни слова не было. Чтобы не быть голословным, приведу из неё отрывок. В открытой печати он публикуется впервые и без разрешения автора, - Лида, прости, если что не так!

…Наш начальник Сергей Палыч / Про студентов сказал так: / “Я считаю, что студенты –/ Злейший внутреннейший враг!” / Что он не даром так сказал, / Студент на деле доказал.../…Камералка, камералка, -/ Сплошь сидячая пора. / У Студента хитрый планчик / Есть в наличии с утра: / Он сегодня, как обычно, / За столом уж не шумит./ И “Давай еще добавки!”, -/ Студент тоже не кричит./ После завтрака: “Спасибо”,-/ Поварихе он шепнул, / И тихонько, незаметно / Вдоль начальства прошмыгнул, / Сквозь кусты ползком продрался -/ На поляне распластался. / Солнце грудь ему печёт, / А Студент лежит, поёт: / “Я от повара ушёл, / От Демьяновых ушёл, / И от Глебушки ушёл, / И не просто ушёл, а ушёл и ушёл!”./ На беду, мимо Студента / Миша с “азимута” шел: / “Зря так весело поёшь, -/ От меня ты не уйдёшь!”./ И слегка его помяв, / Прихватил на лесосплав. /... Все Студентовы грешки / Можно долго вспоминать, / Вообще ж таких студентов / Надо просто убивать. / И, сравнивая поколенья, / Вспомнив молодость в момент, / Скажем мы, на Гену глядя: / “Нет, не тот пошел студент! / Есть, конечно, кое-что, / Но не то, не то, не то!”.

Вот и “вся любовь”, - убивать надо таких “любимых студентов”! Бесхитростным, в общем-то, этим стихам требуются комментарии. Ходить «по азимуту» на сленге нашего отряда означало то же самое, что и “до вiтру” на малороссийской «мове». Упомянутым же в поэме лесосплавом мы занимались по причине полного истощения топливных ресурсов в окрестностях лагеря, наступившего к середине сезона, ведь всё приходилось готовить на открытом огне. Много дров сжигалось при выпечке хлеба в изготовленной из двухсотлитровой бочки с вырезанным дном импровизированной печи. Немало топлива требовали установленные в палатках печки, - их приходилось растапливать даже в середине лета, - и баня на речной косе.

Баня представляла собой сложенную из крупной гальки «печь», которую нужно было топить целый день. Вечером над ней натягивали старую палатку, - баня готова, извольте париться! Из неё, как из преисподней, мы прыгали прямо в глубокий тихий омут. Хоть и принято говорить, что именно в таких омутах черти водятся, но сразу после невыносимого жара он казался раем.

Наши ночные посиделки с песнями у костра, когда я своим то ли баритоном, то ли тенором долго не давал спать нашим начальникам, тоже сопровождались сжиганием большого количества дров, поэтому, чтобы пополнить их запасы, с топорами и пилами мы шли вверх по берегу, рубили там сухостой, вязали из бревен плоты и верхом на них сплавлялись вниз, что стало любимым занятием для нас, ищущих приключений. Это был тот самый редкий случай, когда полезное весьма удачно сочеталось с приятным.

Должен признаться, что за основу в приведённом выше отрывке поэмы был взят вполне реальный факт, пустяковый, в общем-то, но раздутый Лидой до размеров служебного преступления. В один из редких погожих дней, назначенный камеральным, когда обрабатывается собранный в маршрутах материал, я решил немного понежиться под лучами скупого саянского солнца, ведь в маршрутные и в выходные по причине дождливой погоды дни было не до загорания. За этим приятным занятием меня и застали врасплох супруги Демьяновы – наш начальник Сергей Павлович и его жена, тоже геолог, Галина Петровна, а не Миша вовсе.

Никаких санкций по этому поводу не было, никто меня, разумеется, не мял, но Лида вцепилась в этот сюжет мёртвой поэтической хваткой и присочинила от себя кое-какие детали. Любопытно, что в поэме она выступает представителем другого поколения, полагая, что её оставшаяся в воспоминаниях молодость далеко позади. Понятно, впрочем, что это всего лишь литературный приём, потому что на пожилую тётку она никак не тянула, – брюки у неё были украшены погребальными крестами, черепами с костями: “не влезай, - дескать, - убью!”

Я представил себе, как Лида изображает меня выпрашивающим на коленях какую-нибудь еду, и предпочел умолчать о том, что от голода едва стою на ногах и готов корову съесть, или хотя бы лошадь, - к слову сказать, я давно “точил зубы” на ленивого Евгения Ивановича. Решив продолжить вегетарианство, в поисках черемши отошёл в сторонку от отдыхающих товарищей и почти сразу напал на заросшую диким луком полянку. Кто видел фильм “Мертвый сезон”, тот наверняка вспомнит хронику, в которой подопытные люди, - на них нацисты ставили свои бесчеловечные эксперименты по их зомбированию, - охапками ели обыкновенную траву. Оказавшись на луковой полянке, совершенно добровольно так же поступил и ваш покорный слуга.

Хочу в этом месте заметить, что лук и черемша, – плохая замена шашлыку и даже корочке хлеба в ситуации, когда голод вцепляется мертвой хваткой, делая чужими руки и ноги, оставляя для человека одну возможность – бессильно лежать. На это я пойти не мог, не хотел давать Лиде нового материала, - без моей помощи она и так находила его в достатке. Собрав волю в кулак, не проронив ни единой жалобы, я пошёл вместе со всеми и всё-таки дошёл до лагеря. Будь я североамериканцем, то после того, как мой подопечный Евгений Иванович был разгружен, разнуздан и отпущен пастись, рухнув на траву, из последних сил, наверное, воскликнул бы: “I have done it! - Я сделал это!” Потом у костра я установил личный рекорд, не побитый по сей день – в один присест выпил восемь стандартных эмалированных кружек чая.