"66". Роман.

                                            Роман « 66» .
                                            Глава 1 . Я в город въехал на белом коне .
       
  Я в город въехал на белом коне . Я въехал с двадцатью копейками , которые заботливо спрятал в носок под пятку , что б не сперли плохие люди в недобрый час . В руке держу чемоданчик из фанеры и дермантина , чемоданчик пассажира с носильными шмотками : трусы , майка , пара носков ,- это весь мой гардероб от головы до ног и двадцать копеек в носке под пяткой ,- весь капитал , все мое нищенское состояние и сосущий желудок , выделяющий сок ; страшно хотелось есть .
  Мне вспоминается ранняя , промозглая Уральская осень . С неба сыплется мелкий , мелкий серый дождь , похожий  на грязную пыль . Он сыплется уже несколько суток , превратив дорогу в сплошную , чавкающую грязь . От дождя кривые нахохлившиеся домишки почернели , выглядят грязными и тоскливыми . Пусто на улице . Люди куда – то все попрятались . В такую непогоду даже не лают собаки , убравшись в  конуру . Природа застыла в ожидании предстоящего тепла , бархатной ласковой осени – бабьего лета , с паутиной и позолотой . Тучи повисли на высоких тополях , подпирающих сучьями небо и только тишину нарушает карканье стай ворон , срывающихся с высоты бездонного неба и веером кружась над деревней .
  Нас разделяет большая , грязная лужа . Я крепко сжимаю ручку чемоданчика , я уезжаю в большой город . В груди какое – то холодное чувство , чувство страха и испуга перед чем – то неизбежным и неведомым ,- что там впереди . Я  пустился в это бегство осознанно и бесповоротно , меня уже не остановить и не удержать . Горький ком подкатил к горлу , мне больно и страшно .
  Я не был и не стану уже никогда крестьянином ,- это все не мое : не пахать , не косить , не портняжить – это не для меня ,- это не мое ремесло . Я внутренне ненавижу : беспробудное пьянство ,непролазную грязь , вечную нищету и безысходность , безысходность – где впереди одна кромешная тьма и никакого просвета .
  Я не прощаюсь , я ухожу раз и навсегда . Я рву все , рву на части ,- все мои чувства и сострадания , рву семейные узы , оставляю мать и отца , оставляю младшего брата , оставляю милому моему сердцу край густых елово – пихтовых лесов , полей , беременных хлебом , уходящих за горизонт , луга , пьянящие запахом цветов и речку Емашку , утопающую в лилиях и камышах . Ноги разъезжаются в грязи , я ухожу быстрым шагом . Вдогонку рвет мой слух пропитой глухой голос отца : возомнил о себе , подумаешь , иди , иди , поживи один , намотай сначала соплей на кулак , там видно будет , узнаешь почем фунт лиха .
   В затылок кто – то паром дышит . Я оборачиваюсь , лошадь почти вплотную остановилась за спиной , дырявя меня корявым глазом . Ездок Гриша старенький , щуплый задремал , сидя в телеге . На нем прорезиненный плащ  , его не мочит и он по  привычке дергает вожжи , еле слышно бубнит себе под нос : ну , пошла родимая . Лошадь умная , лошадь не будет топтать человека , лошадь стоит , как вкопанная . Я заваливаюсь в телегу рядом с Гришей . Гриша поднимает веки , немигающим взглядом смотрит на меня в упор : ты откуда Петруха . Я в ответ спрашиваю : дядя Гриша ты куда едешь , не в Чернушку случайно .
  Случайно туда . Гриша слегка дергает вожжами . Кобыла повела глазом : мол все ли у вас там в порядке , все уселись и, неторопливо потащила телегу по улице вдоль серых домов , мокрых покосившихся заборов , вдоль изгородей , заросших крапивой и репьем . На дне телеги клевер я растянулся , запрокинув голову в небо . Дождь перестал моросить . Небо прояснилось , ласковые лучи пробивались из – за туч . Засеребрились паутинки , засеребрились капли дождя в палисадниках на цветах , на мокрой траве вдоль тропинок .
  Я дядя Гриша по делам . Мне на станцию надо .
  Дядя Гриша недоверчиво заворчал : знаем мы ваши дела , сбежал поди , в город захотелось . Охо – хо. Дед Гриша скрутил козью ножку , раскурил , выпустив облачко дыма . Ныне вся молодежь в город пустилась . Неохота в деревне жить . И то правда . Я хоть и всю жизнь в деревне прожил , а чо хорошего , ничего хорошего и не видал . Еще пацаном был , на лесозаготовки забрали . Это перед самой войной еще было . Потом война . После войны пришел домой , женился . Детей нарожали . Вот и вся жизнь беспросветная . В те времена еще и денег то не давали . Трудодни тогда были , ну , давали там натурой , как говорится : рожь , пшеницу , ячмень , картошку сами сажали , скотину кое какую держали . В общем , скажу тебе милок , жили натуральным хозяйством , да и сейчас также живем , только вот деньги стали выдавать и в магазине появился товар , продукты кое – какие на полке появились , были бы только деньги .
  Дядя Гриша немного помолчал , докуривая козью ножку , тяжело затянулся , загоняя в легкие дым самосада , словно в кузнечные меха , тонкой струйкой выдохнул из ноздрей . Словно что – то вспомнив , обернулся ко мне : гляди , что творится от безысходности и безкультурья  ,- все спились напрочь , даже бабы пить стали наравне с мужиками , На ферме вон работать некому , коровы волком воют , стоят не доены . Отец у тебя вон тоже бывает неделями зашибает . Ведь умный честный мужик , здраво рассуждает , все время на выборных должностях состоит , на виду , так сказать . Тп – ру , ну ,  заснула  . Пошла милая .- дядя Гриша лениво стегает клячу по крупу вожжей .
  Мы въезжаем , словно в джунгли . По обе стороны дороги густой стеной нас окружают подсолнухи ,низко кланяясь в телегу . Подсолнухи высотой чуть не с лошадь , с желтыми солнечными лепестками . Большая , круглая шляпа украшена черными , спелыми семечками . Я обрываю одну шляпу вместе с мякотью , нюхаю , вдыхая вкус спелых масляных семечек , вкус солнца , вкус тепла , запах полей и лугов . Облака пробил яркий луч , засеребрилась трава , рыжим солнечным цветом заискрилось вокруг . Я прижимаю к груди шляпу , закрываю глаза , закидываю голову и впадаю в дремоту .
  Говорят , что я родился в лютые холода . Трещали морозы за сорок градусов уже целую неделю на Николов день . Стрелял лед на реке , гулко отдаваясь в морозном воздухе . Скрипели полозья . Мать была на сносях , отец вез ее в кошовке в город , рожать , укутав овчинным тулупом . В морозный дымный день ели и пихты застыли в белом кружеве , укрытые саваном искрящегося инея , как в сказке величаво и торжественно . Лошадка бежала рысью , как – нибудь , еле перебирая ногами . Круп лошади покрылся белым инеем с изморозью . Природа застыла в ожидании чего – то . Красное солнце , словно раскаленный шар , средь белого безмолвия зависло на горизонте . Сама природа ждала , ждала появления на свет человека .
  Измазанная белой известью больничка утонула  в сугробах по самые окна . Так уж заведено , в семье не было сентиментальности . Отец молча привязал лошадку к забору , помог матери встать , дойти до двери ; ни здрасте , ни досвиданья  , впустил мать вместе с клубами морозного воздуха , закрыл дверь , не проронив ни единого слова , без сожаления и упрека , без какого – либо сочувствия молча вернулся к лошадке , отвязал и поехал в чайную . В чайной , уже изрядно захмелев По пьяной лавочке перед знакомыми мужиками бахвалился : парень у меня будет , точно парень . У меня одни парни рождаются . Я не бракодел какой – нибудь .
  Повариха осудила : чо бахвалишься , постыдился бы . Дурак .
  На кашу собралась вся наша родня : дедушка с бабушкой с Емаша , баба Груня , дядя Илья с Венихи . Соседи : дядя Яков с тетей Катей , Дуня , Марфа . Отец заботливо , еще до нашего прибытия из роддома , занял у тети Палаши графин самогона . Мать выставила из заначки хмельную бражку на дрожжах . И пошел пир горой . Обмывали меня , мое рождение по полной программе , как водится , бражкой и самогоном . После первого стакана бражки , пущенного по кругу « пили только до дна за здоровье новорожденного и из одной посудины» , настроение градуса постепенно у всех поднялось . Голоса зазвучали на полтона выше . Мужики поочередно потянулись к вьюшке печи с самокрутками покурить , наперебой , протягивая друг другу кисеты : держи мой самосад , мой лучше ,- хвастался один перед другим . Отец самосадом не баловался , курил махру « маршанскую» , закручивал козью ножку из газетной бумаги .
  Женщины только пригубили для видимости , пить не пили , им как – то не полагалось  , а вообще они не охочи были до спиртного , сидели вокруг матери , делились новостями , перемалывая кости непутевых деревенских баб и мужиков .
  Мужики вели разговор о работе , об урожае , о погоде , какое нынче будет лето – жаркое или холодное , подходили к столу и пили , пуская стакан по кругу . Отец вконец охмелел и его опять понесло ни к селу ни к городу . Загнув палец крючком , махал перед мужиками : учитесь у меня , как делать парней . Поучитесь ,- это вам не баран чихнул . Это – ООО .
   Матери выступления отца надоели , она огрела его валенком по голове , скрутила и уложила спать .Спи спокойно папаня . А я в это время сосал титьку и мир у меня качался в розовом тумане . А в окно ласково заглядывал месяц и в синем небе ярко горели звездочки и крепчал мороз , стреляя на всю округу .
  Тп – пру , ну , кажись приехали Петруха , выгружайся . Доставил , так сказать , до места . Мы попращались . На прощание дядя Гриша , с какой – то непонятной усмешкой в уголках губ , покачал головой : чую неспроста ты из дома бежишь . Может зря . Он помолчал , поправил шлею в упряжи : ну , бывай и , уже на ходу заметил : а может и правильно сделал . Давай , добре тебе .
  Я стоял , смотрел ему вслед . Дядя Гриша вяло понукал лошадку . И мне было жалко этого в общем – то доброго человека , маленького , сгорбленного , согнутого жизнью , смиренного со всеми его неурядицами . Я смотрел ему вслед , пока он вместе с лошадкой не скрылся за деревянными железнодорожными постройками , я прощался с ним , я прощался со своей малой родиной , такой же сгорбленной и смиренной , со всеми ее неурядицами .
  Я стоял один на маленьком перрончике вокзала . Перрончик окружал низенький деревянный заборчик , размалеванный в голубой цвет . За заборчиком радовали глаз последние цветы осени – астры . Вокзал не отличался убогостью . Небольшое здание , обшитое досками , окрашено в зеленый цвет .Здание венчала покатая крыша квадратным колпаком . Внутри вокзала все было грязно и обшарпано . Деревянный пол был стерт до выпирающих буграми сучков . Справа загородка с деревянной дверью , над ней вывеска «камера хранения» . Слева в углу под лестницей «касса» с маленьким окошечком . Если зайти с перрона и открываешь дверь прямо в глаза бросается большая картина , висевшая под самым потолком « Три богатыря» . Около десяти скамеек с сиденьями из изогнутой фанеры , сплошь испешренной вырезанными ножом именами , датами , похабными словами и прочей фантазией вандалов . Народу было немного . Несколько бабушек с котомками . Два мужика сомнительного вида , подложив под голову руки лодочкой , завалившись с грязными ногами , спали на скамейках .
  Я стою обескураженный , одинокий . Меня жутко осенило , а как мне сесть в поезд , как уехать , как выбраться отсюда  . У меня ни копейки денег . Двадцать копеек под пяткой в носке – это неприкосновенный запас – это не в счет . Да и этой суммы все равно не хватило бы , разве только на пару бутербродов . Я оцепенел , я лихорадочно соображаю ,смотрю в пустое окно с грязными