Ксения
@
«Горе, горе –
муж Григорий.
Найдёт в ложке
сора крошку –
ругает и бьёт….
Хоть бы плохонький, да Иван.
Ему корова
семь раз
насрала в квас.
Отдувает – и пьёт,
да нахваливает…» –
воет русская баба на чужой свадьбе.
И не поймёшь – то ли своё горе выкрикивает, то ли стоном, идущую следом, упреждает.
А та – не слышит.
А выпьет рюмочку- заорёт от души, лихо и бойко приплясывая, словно плюёт на все беды и неудобства:
«Бейте бабу молотом – будет баба золото ….»
А присев к столу, грустнее грустного выдохнет: –
«Горе, горе –
муж Григорий…. »
Страдает.
Себя мучает, окружение «грызёт».
Ксения – четвёртый ребёнок в семье. Старшие уже отделились и жили своими домами.
А Ксения осталась с родителями.
Маленькая ростом, шустрая, подвижная, с правильной, красивой фигурой,
приметная в местном обществе. Она разом взяла на себя хозяйство. Подвинула стареющих родителей «у руля». А те не противились.
Пора было замуж идти, и детей заводить. Засиделась Ксения. А личное счастье гуляло где-то далеко и не торопилось заглянуть в её глаза.
Девке бы на гулянку, сходить – а тут корова отелилась. Новые заботы.
Каждый день, с восхода до заката – одна забота.
Забота похожая на раздражающий спам.
Что-то возникает. Что-то происходит. И ты что-то делаешь.
Это тихо уходит время
и уносит похищенный смысл,
распихав по карманам минуты и дни.
Твои дни.
Твою жизнь.
Ксения вскакивала с утра, бежала к корове.
По пути хватала ведро. Переставляла его на другое место. Тут же хваталась за мешок или вилы, снова бежала в хлев, когда добегала, запыхавшись, напряжённо вспоминала, что ж хотела сделать. Бежала назад, снова хватала злополучное ведро и ставила его на старое место
Сказать, что это был труд, тот что делает человека независимым, самостоятельным, свободным, гордым – нельзя.
Здесь результат возникал, как побочное явление, как неожиданный осадок.
Суета.
То была суета.
Безрассудная, бесплановая, бессознательная суета.
В такой круговерти один плюс. Не было времени посмотреть на мир и подумать.
А никто и не знал, что есть такое в человеке – думать, воспринимать, анализировать.
То была суета запертого в клетке зверька.
Это дешевле всякого газа «ЭрЭйч» для производства рабов.
Это проще.
Это гениально просто.
Мир не появляется под давлением суеты. Не отражается в голове. Его нет.
Убивается индивидуальность, не формируется личность.
Воспроизводится «стойло».
Воля, которого направлена на три вещи –
поесть, не получить наказания,
а намучившись вдоволь –
умереть.
Вот и вся сказка за погибшую Атлантиду.
Ксения давно поглядывала на кузнеца. Правильный он был, серьёзный. Настоящий русак.
Высокий. Волосы длинные, волнистые, светлые. Глаза голубые.
Она ему то ножницы принесёт гвоздиком сковать, то заточить. А кузнец куёт, точит и молчит.
А война началась –ушёл кузнец.
Года через два появился в селении Пашка Бздюлёв с деревни Усранец Вятской губернии.
Газом отравился.
Его отпустили с войны. Ехал домой. Но зацепился за пустующий домик и остался.
Часто подхаживал. Говорил намёками, шутками, да присказками. Один раз пошла Ксения корове сенца подложить, да постоять, да посмотреть, а тут Пашка.
Прижал и пощупал везде.
Ксения давай присматривать, как удобнее упасть в сено, а корова повернулась неудачно и ступила на ногу Пашке.
Пашка сапог из-под копыта выдернул. Выругался. Корова испугалась и лягнула Пашку.
Вот так – пощупал везде, а ничего не сделал.
Ксения юбку оправила, волосы прибрала, заглянула в добрые коровьи глаза и высказала:
– Вот, наплевать бы тебе в когти.
Корова смущённо сжала челюсти, долго размышляла, где у неё когти.
Поразмыслив – продолжила жевать.
Пашка не унимался.
Появится ни от куда, пощупает и пропадёт.
Мать Ксению заела разговорами, да советами.
И начинается это каждый день одинаково.
Встанет к иконам и жалуется
– А пошто это народу жите не дают? Губят нас!
Как всегда – не получит ответа. Сердится.
И начнет Ксению разговорами заедать. А то и материть.
Пашка в селении прижился. Суровые, местные мужики его не обижали.
До кузнеца ему далеко – и ростом мал, и вертляв без меры. Не серьёзный мужичонка. Одно слово – помесь, выблядок вятский. Не было в Пашке породы. Чего там только не напутано в его родословной. Болтлив и угодлив. Таких на Руси привечать стали. Слабых, неопасных.
Сильные сами приходить начали и брать, что захотят.
Отец Ксении молчал до поры. Но однажды, когда мать завела очередную перебранку, хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Ласковое то дитё две титьки ссёт, – и умолк.
А что хотел сказать? – не понятно.
То ли самой Пашку пощупать, то ли руки чем тяжёлым сломать, как пощупать придёт.
Тут привезли кузнеца.
Говорили, воевал хорошо и в плену был.
Заматерел. Пальцы длинные крепкие. Руки огромные, чуть не до колен.
Мужики рассказывали, что немцы на дыбу вешали и руки вытянули.
Увидела Ксения кузнеца–рукава рубашки по локоть закатаны, ноги крепко стоят.
Пробежалась взглядом от пальцев к запястью, да от запястий к локтям – тоска непонятная заныла в животе.
Перед самым закатом, Ксения взяла ноженки и пошла поточить.
Идёт, трясётся, волнуется.
От волнения в голове перебирала планы, один другого секретнее и мудренее.
Но всё получилось, не так.
Ксения вошла в кузницу, отдала ноженки.
Кузнец повертел ножницы в ловких руках, пощупал пальцами, положил на верстачок, схватил Ксению огромными ручищами, повернул, задрал юбку и взял.
Навоевался бедолага.
А то желания соскучились.
Свадьба была как у всех. Напились, подрались, потом целовали друг друга в битые морды.
И опять пили. Страдали с перепоя, лечились тем же.
А Пашка затеял злое.
Встанут мужики поболтать – Пашка тут как тут, собакой беспородной вертится возле.
Осторожно, тему подведёт, и рассказывает подробно, как и что наощупь у Ксении.
Его послушали, одергивать стали. А когда начал привирать – побили.
Пашка замолчал.
Молчит. Не здоровается. Мимо проходит, как нет Ксении.
А глаза злые.
Ксения родила сына. Назвали Егором.
Поэтому, когда кузнец пропал, а мужики нашли его ботинки – долго решали, что с ними делать. Взяли ботинки – рухнула со страшным треском сосна.
Принесли ботинки на двор Ксении.
Поставили перед ней на землю, встали полукругом, повесили головы, словно сами во всём виноваты.
Стояли молчали, мяли фуражки в руках.
Кто малой совсем, кто без руки, кто израненный весь, да контуженый.
А Ксения не знала, что сказать.
Не знала, что сделать.
Ни любви. Ни жизни.
И ничего нет.
Выбирала мужа, как полезную вещь.
Такой и вспашет, и в город свозит. Не брыклив и не кусается.
И поточить, и покосить может.
Вот стоят мужики –молчит Ксения.
И должно быть что-то ещё. А что должно? – никто не скажет.
Тут Ксения прижала кулаки к груди, подняла глаза к небу и простонала без слёз:
– Зарезал. Без ножа зарезал, ирод.
@
Симпатичный зверёк белочка.
Посади в клетку – сдохнет.
Извращённый ум ставит колесо белочке. И наблюдает.
Извращается.
Изобретает.
Ему интересно –как это всё работает, крутится, скрипит.
Или считает доходы бюджета.
О какой это белочке?
Да о любой.
Что та, что эта, какая разница?
Выносите вы стеклянную тару или скорлупу от орешков? Это не важно.
Важно, что в колесе.
Умный суёт свои пальцы, колесо притормаживает, а потом кричит, что он велик, что он творит природу нового завтра…
А светлый и глупый ум– оставит на воле.
… любоваться издали, не спугнуть, не помешать, не разрушить….
Гость
Когда Ирина ушла, отец Владимир устроил своего гостя в маленькой комнате.
Комнатка была на столько мала, что там разместились лишь кровать, шкаф и стул.
Утром, он принёс гостю мыло и полотенце.
– Умоетесь и пойдём трапезничать.
– Что?
– Трапезничать. У нас есть трапезная. Столовая по-вашему, по–мирскому. Там всё приготовят, накроют. Так что будьте добры составить мне компанию.
Гость улыбнулся.
– Составлю компанию с удовольствием. Мне кажется – я не ел целую вечность.
И светлая, азартная улыбка не торопясь прогулялась по лицу гостя.
По пути в трапезную, отец Владимир не умолкая говорил, говорил.
Говорил о храме, о распорядке, о чём-то ещё. Сам удивлялся своему многословию, но не мог остановиться, а пытался заглянуть в глаза гостю, словно искал в них одобрения.
Гость улыбался и молчал.
– Откуда такое странное имя, Курт, – отец Владимир неожиданным вопросом прервал свою болтовню.
– Не знаю. Рассказывали, что отец настоял. У него был друг. Немец. Видимо из уважения к своему другу.
В трапезной, за длинным деревянным столом сидело добрых два десятка мужиков.
Они гремели алюминиевыми ложками в алюминиевых мисках и жевали.
Отец Владимир усадил гостя отдельно, на дальний край стола и сел, напротив.
Две, ещё молодые женщины, в белых платочках подали на стол хлеб, сыр, овсяную кашу с двумя сосисками, варёные яйца, масло, а из большого эмалированного ведра налили в гранёные стаканы тёплый чай.
– Кто все эти люди? – спросил Курт.
– Никто. Бездомные, одинокие. Выброшенные словно собаки. Никто, одним словом.
Я после покажу.
Соорудили что-то типа барака в одном из залов того здания, что стоит за храмом.
Деревянные настилы из досок, нары. Заменяют им койки. Они живут тут. Работают тут.
Летом некоторые уходят. Осенью возвращаются. Люди разные. Но у всех одно общее – они никому не нужны. Денег я им не плачу. Так что ведём натуральное хозяйство. Тем и рады.
– Сосиски не растут на огороде.
– Так люди подают. Несут денежку в храм. Божьими заботами – не бедствуем.
– Вы, отец Владимир, напоминаете мне отца Тука.
Отец Владимир рассмеялся. Он так не смеялся давно. По- доброму, с долей самоиронии.
Так смеётся пойманный проказник, увидевший, что шутка, не только удалась, но и понравилась.
И наказанья не будет.
После завтрака, отец Владимир и Курт прогулялись.
Курт увидел обустроенные лежанки из досок, где коротали свою ночь жующие мужички,
грядки, что давали растительную провизию. Труд на грядках – плата за нары для жующих мужичков.
Во время прогулки отец Владимир всё так же был многословен.
Удивлялся себе. А ничего не мог сделать.
Курт неожиданно произнёс. А в словах – то ли досада звенела вопросом,
то ли вопрос завернул в себя занозистое полено досады:
– И сколько ж таких жующих по стране?
– Да миллионов двадцать, а то и тридцать будет – не задумываясь среагировал отец Владимир.
И повисла пауза. Оба остановились. Молчали.
– И, ведь, это всё русские. Наши русские люди. Безвольные, подавленные, трусливо вымирающие…
– Так оно ж… – начал было отец Владимир, но осёкся. Снова молчали.
– Курт, – батюшка положил руку на плечо своего гостя –… а пойдёмте-ка причастимся кагорчиком.
Посидим за столом, дела обсудим…
Курт улыбнулся.
– Кагор тот, там же, на грядках растёт?
– Нет. – смеясь отвечал отец Владимир, – Это я святой водичкой новую линию по разливу шайтан воды побрызгал. Ящичек для нужд храмовых и припас.
За столом, выпив по стакану кагора, парочка захмелела.
Официальность ушла. Жужжала бестолковая болтовня.
– Так Вы
