Они раздавались при темной ночи, в лабиринте коридоров здания-посмешища, в котором я обитал.
И уже тогда они казались мне знамением всего светлейшего и грустного, что было в моей жизни.
А что, собственно, было в ней до этих загадочных шагов: лишь отчаяние, скупо заглушаемое едой и
Вечное одиночество из-за презрения?
Тогда мне оставалось только робко любоваться природой - редкой, но незабываемой луной, затаившимися тенями в саду и мистическим ночным ветром.
Но сейчас мне было не до этого - слышал шаги, которые будили всю высоту стремлений и любознательности, не испепеленных кетчупом и чипсами.
Сам брел на них, словно околдованный. Огибал знакомые подвалы, нескромно украшаемые хламом и шумно реагирующие на мое грузное появление.
И увидел чудо, благовейнеше само застенчиво приближающееся в моем направлении.
Оно являлось хрупкой малышкой, одетой в приталенное серое платьице и настолько красивой и чудной, что я с ужасом забыл на миг, где у меня, сотрясающий душный воздух, язык.
А когда он у меня нашелся, с трудом пропихнул скромный и удивленный вопрос: "Что ты делаешь?".
Малышка повернула ко мне лицо, до этого момента что-то сосредоточенно смотрящее в пыльное зеркало.
И в тот миг четко помню, как она изумленно-испуганно... пискнула и метнулась в сумрак горы мусора.
Я вспомнил, что по странным обстоятельствам не живу рядом со слонами или бегемотами, которым уж точно будет безразличен безобразный вид столь крупного и нелепого сородича.
Но странная крошка в сером трогательно скорчила прискорбную гримасску и пулей направилась ко мне. Ни слова не говоря, она принялась осторожно прикасаться носиком к моим рукам, как будто целуя их!
Мне пришла мысль ответить ей лаской, которую так томился подарить девушке, что примет мое обрюзгшее существо; и в тот миг какой-то, заснувший в неге, мозг снова отказался контролировать меня...
Что-то похожее происходило и с феерическим существом в бедном платьишке: оно еще немного всматривалось в меня, а потом исчезло во тьме.
Только я собрался в пасть отэтого в сильнейшее уныние и расслышал знакомые призывы о пище желудка, являвшиеся причиной всех моих бед; думал, как их преодолеть, как малышка вернулась с огромной булкой, которая искушающе успела замаячить перед глазами.
Но я, не отрываясь, переводил их на прямоугольную табличку, висевшую на шейке у крошки, все тыкающейся мило носиком в руки, как утешая меня.
Табличка содержала в себе подпись: "Кэтрин -женщина-мышь".
Долго мог сообразить, почему ее посмели так низко обозвать, но реальность все говорила за себя: поуговаривав меня съесть булку, она тихонько, прищелкивая и причмокивая, ест сыр.
Кэтрин потом незаметно села ко мне на колени, осведомившись: не давит ли она, своим крохотеньким весом, на меня.
А я только и успевал изумляться ее простоте и получал просто негу от ощущения маленькой теплой пушинки на себе.
Она с потрясающей существо непосредственностью изрекла прежде всего, что "мне не надо ее бояться, и все предрассудки о сородичах про грызение ушей и болезни - небылицы!".
Вначале мне казалось, что все это - игра, настолько волшебная, что можно пренебречь странностями Кэтрин.
Это нельзя было не заметить, и все меня или усыпляло, или отвлекало от щемяще близкого будущего.
Именно усыпляло потому, что малышка в сером не спешила ускользнуть от тьмы, в то же время, тянулась к свету, объясняя: "Мы хотим достать луну так же, как и вы... Но мы слишком маленькие для этого!".
Пусть все, сказанное ею, было правдой, но оно не имеет значения: я слишком огромен для этого мира, мне уже в нем тесно; а все равно...
Со странной малышкой чувствовал себя нужным и с восторгом понял: насколько она и "ее собратья" умнее и выше нас, не тратя лишних чувств на смеющуюся всяким движениям и безразличную еду.
Она была для них просто благом, за которое надо быть в восторге не от блеклых денег, а от щедрости и милости природы.
Последнее не воспринималось ею, как место сна и разминки костей.
Это был целый мир, со своими фазами и сменами тона; непростительным падением было не замечать или презирать его обитателей.
К поселившимся в моей жизни привычкам Кэтрин не думала относиться с насмешками: наверное, догадывалась, что не умею владеть собою и легко потому покоряюсь маленькому приятному, которое с детства навязывало себя лжезаботливым голосом и ввергло потом в такое разочарование, что уже тошно было знать о нем!
И оно теперь твердо ощущалось мною как причина моей робости перед странною крошкой в сером – чувствовалось сознанием, будто есть только она, дивная и неповторимая, и я, страшнее и огромнее чудовища не сочинишь, просто не узнаешь...
Узнал бы я тогда причину ее причуд, я бы с ума сошел, но томительно и успокаивающе тянулись дни существования - а с нею - жизни - в позорном здании.
Первой вставала малышка и, обследовав, до невозможного покинутое, помещение, тихонько устраивалась возле меня. А я краснел и, давясь неловкостью, просил ее уйти.
На что получал неизменно греющий и озаряющий всю пыль ответ: "Мы родные, почти такие же, как и вы!... Потому нуждаемся друг в друге, и, знаешь, ты смешной - не понимаешь этого! Не бойся, я не обижу, только чуть разделю с тобою твой сыр и отпугну наших кошек...".
Упоминание этого усатого коварства должно было меня натолкнуть на испуг. И подлое чувство само застучало во все двери, терзая тенями.
Пытаясь утешиться хоть отголоском ее голоса, я осторожно заглянул в глаза серой сказки радуги.
Они приводили в лунное озеро, в котором блаженство утонуть, тем самым напрочь отбивали разум и голос.
А я все, метущийся, пытался его вытащить из целебной глубины взгляда Кэтрин. "Почему ты веришь в"наших кошек"? Я ничего не боюсь рядом с тобою и готов спасти от всего..".
Она погрустнела в ответ на мои слова - догадывалась о сомнениях, иссушающих все вокруг; тихо замечала, что кошки давно отрывают меня от светлой колыбели, ведущую к вечности.
Но все говорила, что в моих силах прийти к желанному "кругу тишины, ведь я большой и мне он виден, я смогу"...
Мог ли подумать, что не смогу, буду сомневаться в словах - в том понятии, которое и растит, и ускоряет высоту?
Она меня минует, будет презирать, как и все окружающие: я не приложил силы воли победить свои слабости, не сдвинул мертвую точку сути, не отыскал в себе жала суеты и низменности...
Все это гремит и гложет пропавшее, как больно осознавать: я слишком понадеялся на давно одряхлевшие крылья мечты и какой-то испепеляющий огонек желания.
Виноват, безусловно виноват в том, что оно слишком переполняло меня, и так сытого и тоскующего, что позволил его себе иметь рядом с Кэтрин!
Робкая и мистерической красоты малышка, она словно испугалась моих несчастных чувств и все больше заговорила о возрастающем безразличии с моей стороны к... ней!
Я от этого факта и шока не мог долго простить существование у себя ушей; одно вертелось в голове: "Малышка! Как ты могла подумать такое?! Ведь я имею безумство верить в то, что...ты - мой смысл жизни; я люблю тебя больше всего на тусклом свете!...".
Он не оставлял моей надежды, а больвсе росла: я чувствовал, что Кэтрин аккуратненько бережет мир тишины и так далеко уносящейся луны - стережет шум, вспышки совсем искренне и самозабвенно-преданно.
Но вместе с этим боится меня обидеть, сказать что-то против моих мыслей и мнения, потревожить; боится меня!
Думалось предательски, что не переживу этих реальностей, в конечном итоге разобью свой уставший рассудок о ступени самого страшного и черного эгоизма, за который ждет вечное метание в вспышках наказания.
Кто бы догадался что, плотный и нетолстокожий, я пугаюсь этого знания и ощущения, что мои звезды светят в холодное безразличие...
Его тихие шаги все же огласились ужасом - я вернулся к своим слабостям, стал в своих глазах слишком робким, пострадавшим и непогрешимым.
Это жутко - думать и бесконечно так себя откармливать до помешательства, как и привыкнуть.
К тому, что Кэтрин каждый день изучает с любопытством предметы здания-посмешища, делится со мною рассуждениями, которые торопилась высказать сквозь одурманивающие ночи и напрягающие дни, словно для нее что-то навек уходило; а мне... это стало безразлично, ведь не было больше терпения, а жажда исполнения своих желаний была; остальное ... надоело.
Страшное это слово, стыдное и само собою будоражащее память и слезы.
Наверное, потому, что я очнулся от самодовольной животной дремы и встрепенулся: "О, как низко!... Я недостойно позволяю себе прикидываться слабенькой куколкой, которую все обязаны любить, а сама она в полном праве видеть мир лишь в своих ленивых шагах!... И это все безвозвратно проснулось в том, кто еще миг назад считал Кэтрин центром мира и имел бесстыдство признаваться себе в любви к ней!... Да будь я проклят!"
И с ужасом замечали мои глаза, как руки, движимые бешенной злостью на все, что когда-либо было связано со мною, то сжимают горло, то разжимают. А что в нем?
Даже совесть, казалось, улетела! Осталось только жалость к чудному созданию в сером платьице и... непреодолимое желание уйти в другой мир, где что-нибудь светлое навек заставит тебя оглядываться на свою пустую напыщенность, глупость, отчаяние.
Насколько оно было сильным и громким, что, прибежав на раскаты его молний, Кэтрин с испугом осторожно взяла мои руки в свои и тихо заметила: "Не стоит спешить за ветром, он сам тебя унесет... А пока есть у тебя светлейшая радость - ты живешь. Так живи и наслаждайся этим, не торопясь за вечным!..."
И в тот миг вернулось все, что, на самом деле, всегда в нем было - тихие лучики солнышка утром, которое, впервые за столько лет, было мною встречаемо с оптимизмом; пение птиц дарило поэзию радуги и облаков, а одно не проходит - это тревога.
Сама по себе она вызывала даже радостное и греющее ощущение: я становлюсь зверем, мое сознание все еще похоже на человеческое.
В один момент понял - это иллюзия, как и жизнь!
Именно такое признание я услышал от Кэтрин, когда день был особо грустный, руки опускались, а дождь не оставлял веры в солнце.
"Я больше его не увижу! -тихо-тихо плакала она, прижимаясь ко мне и дрожа. - не увижу тебя, себя в том же виде!... Как страшно, что я понимаю необходимость не бояться этого, но не могу, слишком мало я побыла тут!... Мне грустно уходить!"
Эти слова и для меня стали напоминанием о том, что внезапно, а сильно колющее болью за все, что было.
Как все же не хочется покидать все постоянное и становиться на путь к тому миру, откуда нет возврата.
Тихие шаги этого приближались и ко мне - только в тот миг я это осознал, они хотели открыть дверцу души, чтобы доказать, что она есть и может быть свободной; чтобы не причинять ей муки отожидания.
Но эти дверцы заперты... годами – я еще буду жить, и, сильно встревожившаяся от ожидания, малышка в сером тоже будет жить и цвести на высокую радость светлому!
"Мы мало живем! Я должна теперь уйти туда, а жаль!" - только тихо сказала она, не смотря на мои увещания в ее действительно юном возрасте; и она забыла слезы - они только сводят с ума и толкают в пропасть.
Но Кэтрин, милая, тихая крошка в сереньком, все еще наивно дрожащем платьице, пожалела эту
|