Жили-были дед со старухой. И было у них детишек двое, ребятишек славных. Девонька-то златоволосая была, шестнадцати лет отроду, Аленушкой прозвали. Искусница умелая, вышивать мастерица, да песни соловьем распевать кудесница. Любо-дорого на девоньку посмотреть было: глаза, что небо, голубые, коса до пояса, что солнце, золотистая, грудь, что вымя коровы молочной, так под руку молодецкую и просилась. А ножки, ножки и словом красивым не распишешь, самому раздвинуть следует, чтобы красоту их прочувствовать.
Мальчонка же, Иванушкой коего кликали, так тот вовсе слова не стоит. Про него, разве что, скажешь: рюмку держать не дурак, да выпить не дурен мастак.
Сказ сей пойдет, с того раза, как Аленушка, братца своего младшего взявши, на работу, в село соседнее, трактом купеческим пошла. Думаючи устроить родственника, пьянчугу горемычного, к пастуху в помощники. Братец-то, башка пивная, с самого утра похмельный был, накануне сивухи басурманской зело испивший. Так всю дорогу речи слезные и молвил, на опохмел пятак упрашивал. Мол голова, что тыква засушенная под солнцем палящим, того гляди и треснет ненароком. Но Аленушка, умна девица, ни коим не внимала речам братца меньшого, ибо выходками пьяными была немало научена,
По пути повстречался им кабак придорожный, пивком ячменым торгующий.
- Позволь сестрица, хоть кружечку испить, - взмолился Иванушка, - хоть бутылочку ополовинить.
- Нет, братец, - строго отвечала Аленушка, - не пей. Выпьешь, так опять, как теленочек станешь, стулья да столы поколотишь.
Понурил голову буйную парень болезный, да промолчал, жестом неприличным сестрицу осенивши.
Идут тропкой далее, друг на дружку взгляды хмурые бросая, по неудовольствию взаимному не разговаривая. А солнышко уж, небо синее озарять собирается, воздух горячий пред собой накаляя. Да показался опять, кабак придорожный, медовухой спасительной торгующий. Пуще прежнего запричитал Иванушка, за рукав Аленушку хватаючи:
- Смилостивься, сестрица, кровинушка родненькая. Позволь кружечку испить, к чарке лекарственной пригубиться.
- Нет, братец, - молвила девица, красавица златоволосая, - не пей. Выпьешь, так опять, как жеребеночек глупый, ржать да брыкаться начнешь.
Не ответил ничего Иванушка, промолчал, болью головной раздираемый. Лишь с трудом пинка по заду сестринскому не отвесивши.
Путь неближний продолжили, даже слова обидного друг другу не бросаючи. А солнышко-то совсем из-за горизонта далекого выглянуло. Всё более молодца страдального мучая. Совсем уж было помирать парень собрался, как вновь кабак придорожный показался, самогоном-эликсиром торгующий. Упал без сил Иванушка, пред сестрицей на колени вставши, за подол платья схвативши.
- Пощади, Аленушка моя любимая, пожалей, братца умирающего. Позволь кружечку испить, стаканом граненым спастись.
- Нет, братец, - отвечала девица, что целочкой нисколько не тронутой была, - не пей! Выпьешь, так опять, как козел последний вести себя начнешь, девок всех местных перепортишь, под трусы к вдовушкам лезть станешь.
И пошла вперед, ни слова более не обронив. Ни на долю мгновения не обернувшись.
Да не послушался её Иванушка, из кармана подольного червонец утащить успевши. Пошел в кабак придорожный, да напоролся, козлина эдакая. Повариху с дочкой хозяйской на сеновале оприходовать не постеснялся. Обеим девицам пузо надуть не постыдился.
А узнав об этом хозяин, кабака владелец, Ванюшку взашей и выгнал. Что собаку с крыльца спустил. Да тот уж на ногах стоять сил не имел, в канаву у дороги дубом срубленным рухнул, чертиков зеленых под себя подмять умудрился.
Заплакала Аленушка, слезами горючими изливаясь, на братца козла с руганью да кулаками налетела.
А мимо по тракту купец заморский проезжал, меха да ковры на продажу вез. Увидел красавицу ругающуюся, что в гневе еще милее стала, грудью трясущую, волосы золотистые с лица прекрасного убирающую, да влюбился без памяти, в штанах шевеление почувствовав. Уж больно люба стала ему Аленушка, красоты нетронутой девица, вот и решил он с ней познакомиться, меж ноженек её стройных прописаться.
Выслушал купец историю её печальную, про братца-козла напившегося, и предложил к себе взять, в хоромах богатых поселить.
Недолго сказка скажется, недолго дело делается.
Поженились, расписались, ночкой брачной пое... сделали Аленушку женщиной.
Всё хорошо да ладно у купца с девицей было. Детишек в животик заделали, еще большим богатством обзавелись. Братца от кружки хмельной отучить пытались, да не под силу это дело им стало. Уж больно к бутылке молодец пьющий приноровился. Долго думали, голову ломали, да махнули на это рукой. У купца вин в погребах, край немереный, да тем паче и Иванушка занятие нашел, временами от бутылки отвлекающее. Из девок-прислужниц хозяйских, танцовщиц-стриптизерш талантливых сделал. Как не ругалась Аленушка, как не бранилась, козлом озабоченным обзываясь, так и отступила несолоно хлебавши. Окромя того, дело прибыльным оказалось. Больно любо мужикам окрестным на девчушек голозадых полюбоваться.
Так и жили, не тужили, счастьем семейным наслаждаясь, покуда ведьма одна не объявилась. Зависть к Аленушке черную питавшая, со свету красавицу изжить решившая.
Уехал однажды купец, по делам торговым, да оставил женушку за домом приглядывать, да братца от рюмки отваживать. А ведьма-то сразу момент удачный и прочуяла, в купеческий дом прислугой набилась. Конечно же к Иванушке в труппу и попала. Благо, что красивою лярвой была. Примой фавориткой сразу же ставшая.
Танцует она как-то, пред шестом булатным, ножками стройными, что мельницей машет. А Ванька и орет:
- Подол подыми, что же ты шерсть межножную не показываешь, дыру мохнатую прячешь?!
Разгневалась ведьма гордая, обращения неуважительного не вытерпев, да как вдарит заклятьем злодейским, как крикнет проклятье черное, так и затрясло всего Иванушку, так глаза чуть и не повылазили. Да не знала ведьма, что братец Аленушки оберегом прикрытый, что проклятья ему лишь в добро пойти могли. Да только самому Ванюше не по душе заклятье пришлось, почувствовал он, как от рюмки его отталкивает, тошнотой противной отдается. Как посмотрит он взглядом гневным, как вскочит волком лютым, как бросится на ведьму ошеломленную.
Тут-то и пришел конец ведьме подлой, змее подколодной, три дня опосля ног свести не могла, да на зад исприходованный присесть без муки не была в состоянии. Вот от силы молодецкой, напора юношеского, сил нечистых и лишилась, весь дар свой черный растеряла. А после и женой Иванушки стала. Ибо сказ всякий добротой да лаской заканчиваться надобен.
Так с тех пор и жили они поживали, да добра счастливого наживали.
