Денег у него в кармане хебешной ветровки, которая уже промокла насквозь и холодила ему голову и плечи, было ноль целых хрен десятых, как Он ей сам сказал перед уходом. Этого как раз хватало на батон белого хлеба.
Но до сельмага в Березниках нужно было еще дойти по разбитой грунтовой дороге три километра, дорогой же это месиво грязи могли называть только те люди, которым в жизни уже все осточертело и было на все наплевать.
Дождь, нудный, как зубная боль, моросил уже неделю, не прекращаясь ни на минуту, туча, накрывшая всю округу, видимо, зацепилась своим иссиня-черным брюхом за верхушку леса и не могла сдвинуться ни туда, ни сюда. А, может быть, ей просто здесь было хорошо, и она решила разродиться от бремени именно в этом месте.
Черт ее знает, что у нее на уме, подумал Он. Когда Он писал свою прозу, для него все вокруг становилось одушевленным, все говорило и думало, как Он сам, даже камни-валуны, валявшиеся и на дороге, и в кювете, переговаривались между собой, как люди.
Правда, мыслей у них было маловато, будто это были герои из иностранных фильмов, которые крутили по сто раз на день по телевидению.
Вот только имена у этих валунов были русские, видимо, специально адаптированные под нашу грязь. «Ты в порядке, Вась?» – «Да, нормалек, в порядке. А ты, Петь, в порядке?» – «И я в порядке?» – « Значит мы оба с тобой в порядке». И все в таком духе…
Эти камни неинтересно было слушать. А вот с дорогой у него были проблемы, она слов не произносила, но издавала такие звуки, что мурашки бежали по телу до самых щиколоток, она целовала взасос его резиновые сапоги и стоило неимоверных усилий вытаскивать их из этого жуткого чмокающего рта.
Самое страшное для него было упасть, Он с ужасом осознавал, что, если это случится, не сможет вырваться из нечеловеческих засасывающих объятий.
Я не упаду, сказал Он себе, я добреду до Березников, куплю батон белого хлеба и вернусь, я должен доделать то, что начал, я допишу эту исповедь до конца, это мое дитя, я ее обожаю, я обязан дать ей полноценную жизнь.
Рукопись осталась в одиночестве на крышке сундука, который служил ему рабочим столом, в пустом, холодном доме, на окраине заброшенной и уже почти вымершей деревни Верзино, Она исстрадалась от одиночества и тоски, ибо знала, что у человека, который ее писал, кончились чернила в ручке, а денег в кармане ветровки было только на хлеб – белый хлеб, черного Он не ел, язва не разрешала.
Она не ведала, что с ней будет дальше, автор остановился на середине, а ей бы очень не хотелось оставаться ребенком, да еще беспризорным. Сколько этих несчастных созданий бродит по белу свету при живых родителях, даже представить себе невозможно…
Она с самого начала, как только Он взял в руки перо и написал заглавие, понадеялась, что вырастет, станет красавицей-принцессой и найдет в жизни самого главного своего человека-читателя.
Того, кто ее писал, Она уже полюбила, как своего отца. Закончив очередную страничку, Он нежно гладил ее, перечитывал несколько раз написанное, проверяя текст на дыхании, и поправлял отдельные места, которые ей самой не нравились.
Последние три дня Она была счастлива, потому что кроме нее Он ни с кем не разговаривал, да и говорить-то в этой забытой богом деревне было практически не с кем, осталось двое пьяниц да больная старуха тетя Шура.
Рукопись его немного ревновала, когда Он отрывался от нее, чтобы покурить, наколоть дров для печки и согреть чаю.
Но теперь случилась беда, кончились чернила в ручке и, что самое страшное, – хлеб, без хлеба ему крышка, подумала Она, язва его изведет.
Теперь Она горевала, ибо не знала ничего о своей дальнейшей судьбе, денег у него в кармане ноль целых хрен десятых, Он сам так сказал перед уходом, и Она не знала, что Он выберет – хлеб или перо.
Конечно, я эгоистка, подумала Она, такая же, как все дети, мне подавай сразу, немедленно, хотя я вполне могла бы потерпеть какое-то время, пока Он не получит пенсию и все само собой утрясется.
Но есть тут одна тонкость – вдохновение, оно приходит и уходит, а уйдет – и поминай как звали, без озаренности нет творчества, это пустой и никому не нужный перевод бумаги и чернил, рутинное ремесленничество, сколько леса на него вырублено – уму непостижимо, скоро уже нечем будет дышать.
Я должен сделать свой выбор, сказал себе человек, бредущий по тому, что в России называют дорогой: или я покупаю хлеб и могу жить дальше, или я беру в сельмаге перо, заканчиваю рукопись, но тогда эта стерва, что гложет меня изнутри, доконает меня окончательно. У меня еще есть время, я должен что-то решить, пока не дошел до прилавка. Надо немного отвлечься, надо подумать об этой странной прозе, совершенно неожиданной для меня самого, стоит ли она того, чтобы так мучиться.
Ведь если разобраться серьезно, то все уже давно написано и ничего нового сказать нельзя, кто-то из великих утверждал, что в литературе существуют всего пять или шесть тем. Дело, видимо, не в том, что говорить, а как это делать. Каждый раз, когда человек берет в руки перо, перед ним стоит задача, как сказать о вечных темах.
Я не уверен, сказал Он себе, что смогу сказать лучше других. Зачем же себя так изводить? Можно жить, как живут все люди…
Вся беда в том, что я вижу мир не таким, каким он представляется другим, когда я беру перо в руки, то весь мир преображается, оживает, становится одушевленным, даже камни беседуют друг с другом, правда, в их диалоге маловато содержания, но я здесь не виноват – это их проблемы, моя задача другая - рассказать о том, чем они дышат.
Или, к примеру, эти грязные, чавкающие под ногами объятия, которые, по-видимому, призывают меня к соитию, я, конечно же, имею ввиду то, что в России называют дорогой.
Слово то какое хорошее – дорога, синоним ценности, наверное, многое людям приходиться отдавать, чтобы преодолеть даже небольшие, всего в три километра, наши непроходимые бескрайние просторы.
Вот лично мне осталось пройти до сельмага уже меньше половины, а я совершенно не уверен в положительном конечном результате, мне это мероприятие может очень дорого обойтись.
Или, к примеру, туча, застрявшая своим черно-фиолетовым пузом на верхушке золотоногой красавицы-сосны, у нее, мне кажется, уже воды отошли, как сказал бы акушер. Вот она сейчас на радостях возьмет и разродится, разрешится бременем прямо на мою седую голову, ей-то хорошо, ну а мне каково?
Откровенно говоря, я пишу очень странную прозу, подумал человек, идущий за хлебом, эта проза интересный материал для психиатра… Если камни говорят, то это слуховые галлюцинации, ну а коли туча беременная и вот-вот родит, то это зрительные глюки. А когда с автором разговаривает рукопись, да мало того еще и ревнует его, вроде бы она для него живое существо, перед которым у него определенные отцовские обязательства, то это не литература. Нужно просто позвонить по ноль три, и вам сразу же помогут.
Все это очень странно, и, наверняка, не здорово с точки зрения психики, доктор уже поставил диагноз, скажем, неврастения, или, к примеру, паранойя, у него в запасе много терминов, он все может объяснить с научной точки зрения, все загнать в определенные рамки.
В обычной жизни я вполне нормальный человек, подумал Он, вытаскивая ногу из сапога и балансируя на другой ноге, но вдруг меня охватывает томление. Я совершенно бессознательно подхожу к тумбочке, вытаскиваю несколько чистых листов бумаги, надеваю очки и успокаиваюсь только, когда беру перо в руки.
Наверное, я просто графоман, для цивилизованного общества это не опасно.
Эта язва замучит меня до смерти, подумал Он, перепрыгивая через очередную лужу. Когда-то по молодости я хорошо переносил боль и мог долго ее терпеть, не прибегая к лекарствам, но теперь это мне не под силу, возраст уже не тот. Мне придется купить хлеб, иначе не продержаться до подачки от родного государства, на которое я честно отработал тридцать один год и которое обо мне не помнит. Эту милостыню я должен получить через три дня.
Моя деточка, ласково подумал Он о рукописи, которая осталась страдать в одиночестве, моя радость, тебе придется немного подождать, я закончу тебя писать, как только получу деньги и куплю перо, я тебя не оставлю. А сегодня я куплю хлеб, потому что терпеть не под силу. Ты же не хочешь, чтобы я умер с пером в руке?
Кряхтя и матерясь, его обогнал трактор-пенсионер, который тащил тележку, битком набитую людьми, и он не остановился подобрать на дороге одинокого путника, направляющегося туда же в магазин, а мог бы и подобрать бедолагу.
Кто не успел, тот опоздал, с тоской подумал Он, так может и хлеба не хватить, вон сколько понаехало желающих поесть.
Непонятно только одно: почему люди не могут испечь хлеб дома, ведь у каждого есть семейный очаг, а с мукой никаких проблем, кругом полно земли и все, что ни посадишь, вырастает. А эти люди будут стоять в очереди, проклиная все на свете, включая правительство, и многие из них уйдут ни с чем, хотя могли бы просто замесить тесто.
Совершенно неизвестно, что мешает им так поступить. Вот я не имею муки, дрожжей, даже за водой я вынужден ходить к источнику за два километра, ибо все колодцы в моей деревне оказались засыпанными, и никто не собирается их откапывать, это никому не приходит в голову. Много странных вещей происходит в реальной жизни, подумал Он, а я удивляюсь своей ирреальной прозе.
Теперь Он увидел, как старый хрыч-трактор, бегущий впереди него, последний раз подскочил на кочке, ухнул в очередную яму, разбрызгивая жижу… И Он услышал, как трактор ровно заворчал, почувствовав под колесами твердь асфальта, а потом наддал посильнее.
Есть еще порох в пороховнице, подумал Он тепло об этом старом колесном ублюдке, неплохой старикан, но можно быть хоть чуточку гуманней. Если ты в состоянии помочь человеку, то помоги, тебя не убудет.
Не все так плохо в нашем королевстве, сейчас за поворотом у самой кромки леса покажется коровник, а там за ним асфальт, можно сказать, половина пути пройдена. Главнейшие в жизни вещи нужно делать через «не могу», только тогда они приносят радость и успокоение в душе.
Все нормально, сказал Он себе, самое страшное уже позади, мы еще попишем. Конечно, с публикацией у меня нет никаких перспектив, это огорчает. Много лет я обивал пороги редакций и издательств, но ничего, кроме унижений, не получал. Это мой гонорар. Зато те немногие люди, которые читали мою прозу в рукописях, были мне благодарны, они плакали и смеялись, я это видел собственными глазами.
Я люблю глядеть, как люди читают мою прозу, я пишу для людей, не для себя. Рядом со мной мой читатель, хотя я не знаю, к сожалению, его имени, но это всегда доброжелательный человек, он меня понимает, он сопереживает вместе со мной.
Теперь дело пошло веселей, Он по асфальту взобрался на пригорок, повернул налево мимо здания правления совхоза и увидел, как от сельмага отъезжает уже разгрузившаяся хлебовозка из Борисоглебска.
Порядок, сказал Он себе, я добрался, теперь увидим человеческие лица и услышим человеческие голоса. Я по этому соскучился, сколько можно говорить с камнями и тучами.
-Кто последний? – спросил Он.
-За мной еще два человека, – ответила женщина в брезентовом плаще, – говорят, что мало привезли, а народ гребет мешками, может и не
|