охота

 Кошка игралась с клубками. То катила красный к зелёному, сталкивая их мягкими лбами, и сама радовалась крушению, когда они отскакивали по разным углам, обиженно взирая друг на дружку. То она прыгала сверху на чёрный здоровый клубок, за которым почему-то волочилась недовязанная нитка, и казалось, что это кошачий хвост стелется сзади по полу, совсем не в цвет её рыженькой масти. А самый маленький жёлтый клубочек закатился под шкаф; кошка, играя с другими, исподтишка наблюдала за ним – и вдруг всё бросив, кидалась как тигра на мышь, в малую щель не влезая, но лапой пытаясь достать зацепиться. Клубочек визжал и пищал, кошака рычала по-львиному, я тоже над ними смеялся.
 Клубки были очень похожи на наши планеты. Зелёный назвал я Землёй, и ногой откатил его ближе к себе, чтобы он крутился рядом в большой безопаске, не сбиваясь с орбиты. А то… Но кошка всё равно норовила столкнуть его с красненьким Марсом, то и дело устраивая мелкие катаклизмы на обоих планетах. От этих клизмов после каждого крушения обе планеты так проносило, что из желудков вымывалось всё старое и зарождалось новое – а я за ними подтирал веником.
 Самые крупные планеты – чёрный Сатурн да коричный Юпитер – кошке было трудновато катать просто так, и она сигала на них с кресла, а то даже и с телевизора, выцеливая их очень долго расширенными хищными зрачками словно наглых прожорливых крыс, отъевших свои толстые брюхи на наших харчах. Планеты не знали что они для неё крысы, и думали что на них падает рыжее солнце – а я не знал что кошка для клубков стала солнцем, и гонял её веником по всей нашей комнате.
                                 ================================

 Самый херовенький час для смерти – это раннее утро, после вторых петухов. Ещё недоспал, и глаза слиплись ночным слёзным гноем – а тут уже эти собрались убийцы уроды исчадья. У них в чёрных лапах ножи пистолеты, а одна дура даже с косою припёрлась. Той что голову скашивает.
 - Дайте умыться. - Мойся бедняжка…
 Вода на ладонях не держится, и почти вся проливается наземь, словно обушком топора сзади хлопнули по затылку и из носа текёт в тазик юшка – блестят звёзды и луна, там куда отправляться; сверкает остронавжиканная заточка клинков. Вот от лёгкого ветра грякнула о ведро колодезная цепь, вселив в сердце минутную надежду что бездарную жизнь можно заново обвернуть коротеньким мигом, в коем поместится долгое стояние лежание и хождение по земле.
 - Можно я воды наберу? - Набирайся сердешный…
 И пока вращается ворот мнится будто планета на стержне том крутится, разматывая снове года до младенчества; тут ведро – бумс – это папка у мамки порвал, и вошёл в неё мокрый кровавый; а теперь вот со дна выползает ребёнок, считая венцы деревянного сруба, гнилые подпорки своей ветхой судьбы, которая пусто пуста пустотой – хотя кажется, если вернуть всё назад, или даже десятую часть, один год летописья, то мир содрогнётся от мощи деяний. Ведь сам бог рядом будет – благородный, отмоленный, спасший.
 - Что ты делаешь глупенький? - Я молюсь. - Да ведь ты уже наш…
 Да. Они совсем рядом, а он далеко в небесах. И не о чем теперь попросить, если сам себе всю жизнь лгал, даже зеркалу представляя не то что есть, а кем хочется быть – если все святые обеты, казалось, достойного сердца, на поверку явились чёрной мессой позорной души, которая лицемерно всегда искала своё оправданье.
                                 ====================================

 Бабушкин погреб настоящее средневековое теснилище и темнилище. Там пытают в морозном огне трёхлитровые банки с компотом, подвешивают на дыбе глиняные корчажки с топлёным молоком, а бледная сметана от страха визжит стонет шершавым коровьим голосом:- мууууучают!!
 Ступени такие крутые спускаться, что того и гляди как покатишься; внизу уже ждут жадные руки неведомых татей, и земноводные тритоны с горбами, что ползают от трещины к трещине, кажутся предвестием погребного чистилища. Там в сумраке мыслей и дел кто-то прячется, но нет сил разгадать его, оттого что он совсем полностью не вмещается в очарованную голову, а только лишь по кускам как химера: когти, рога, и копыта.
 Зато снаружи за дверью прекрасно – солнышко, птички поют и солдатики красные бегают по оранжевым сколам ветхова силикатнова кирпича. Они похожи на шустрых оруженосцев, и спины их с крестиками словно оберегающие рыцарские щиты успокаивают – спасём и поможем. Тут же куры с подросшими курёнками носятся друг за дружкой, подцеливая чужих червяков; петух на это глядит снисходительно, чем-то подобный восточному падишаху – наверное, пёстрой раскрасой одёжки и зевательным томлением перед сном на грудях… тю, на перьях своих одалисок.
 Здесь хорошо, но скучно.
 А внутри снова плеснявая сырость шевелит на затылке родимчик волос, и из грозныя тьмы наползает неизведанный холод, который вовсе совсем не мороз, а страх, отражённый от пыточных крючьев крестов кандалов.
                                   ===============================

 У бабулечки красатулечки просто какая-то мания. Или фобия. Если соседи сверху вдруг начинают топотать на весь наш потолок, или что ещё хуже – соседям сбоку приходит время ругаться, то бабуля в ответ на дребезжанье да вопли сама вдруг становится яростной будто мегера медузы горгоны, и выливает – ей кажется что на соседские – а на самом деле на мою голову целое ведро густых седых старческих щей, в которых средь жирного бульона проклятий плавают овощные черви презренья и злобы. У меня уши вянут – а ей хоть бы хны. Я раскрываю настежь барабанные перепонки, чтобы крики пролетали сквозь, не цепляя покой мой, но всё же занозы зазубрины чужих голосов воспаляются в коже, как мелкие гадости под ногтями, или прыщи на лице когда нужно идти на свиданье.
 То же самое происходит и при выпусках новостей, если они не приносят ей обновления и облегчения, если всё остаётся попрежнему – пенсия, цены, и взятки. Ух, как бабулька срубить их готова – те оловянные головы, чьи капустные кочаны правят далёким кремлём и командуют близенькой ратушей.
                                  ==================================

 От дома до магазина ему идти метров сто, шагов триста. Уже лет пять как шаг его стал мелким, костистым – это когда человек идёт не мышцами, а остатками сухожилий, хрящей, и тонкой памятью сердца куда можно ступить, а где будет лучше и обойти. Например, на ступеньку высокого тротуара ему тяжело подниматься, взбираться словно верхолазу, и он старается обогнуть тротуар в том месте, где машины с продуктами наездили низкую колею.
 Через каждые двадцать метров он останавливается на короткий привал. Опираясь на трость – её можно даже назвать костылём, потому что она помедицински спасает – он смотрит по сторонам любопытно, как люди идут, как ноги у них, но в тихой улыбке его нет большой зависти, а похоже на лёгкую грусть что придёт и их время – оно ведь приходит ко всем. Он лет двадцать назад тоже покоя не знал, бегал носился по улицам, хатам, работам – думая будто железный навек. Но и железо ржавеет под гнётом снегов да дождей – как человек от суеты и невзгод.
 В свободной руке его лёгкий пакет с названием магазина куда он идёт, наштампованое по бокам красными крупными буквами. Горит оно ярко – и почемуто люди, когда идут за покупками, то выбирают эти пластиковые сумочки с именем той самой торговли, где собираются закупаться – может быть, хотят сделать приятное продавцам и кассирам, или надеются на хоть мелкие скидки за верность любимой универсамке.
 Его берегут даже собаки: разлёгшись посреди тротуара и грея свои животы у тёплого люка, они мало кому уступают дорогу, и уже даже порыкивают при малейшем намёке на трёпку – а вот перед ним, да ещё парой дрожащих как студень старушек, расползаются в стороны и смотрят умно так - вслед – жалеют, наверно.
                                     ===============================
  Через неделю, ровно в четыре часа нам объявили по радио, что открывается охотничий сезон. Зверюшки бегают в панике, кто похрабрее - чешут кулаки, точат когти. Меня же тревожат цели и намерения: будем воевать иль договариваться. Наших больше тыщи, браконьеров от силы полсотни. Но можно ли верить клятвам да обещаниям в такое суетное время, золотопродажное бытиё? Мы много раз слышали высокие словечки с трибун, и от красивых речей уже оскомина плавает в горле, мешая всплыть дружескому доверию. Все прячутся от планетной лжи. Кабан хоронится за диваном, волк сухо уткнулся в тюлевую занавеску, а лиса причитает, обсыпая себя белым пухом жертвенных лебедей, коих давно погрызла на далёком озере.
  Медведь сидит у крыльца. Червяк его гложет, червь, червень червивый. Потирая загривок с проглянувшей сединой, он прутиком чертит фронты обороны, просительно и нахально. Я рядом его еле слышу - обуяли сомнения. И только искренний заяц весело пляшет, поёт матерные частушки, катаясь голым животом на росистой траве. Он совсем не втайне радуется нашей авантюре, надеясь отомстить за смерть брата, хоть бы и всему человечеству. Мы принимаем бой! смертный бой - орёт этот ушастый маугель, разнося в щепки лес своим щемячьим восторгом. И воспрядают трусливые души, и озаряются светом души тоскливые. Взяв кирки да лопаты наперевес, мощные копыта, ветвистые рога, грабастые лапы, животные идут рыть траншеи, окопы, редуты. Шире шаг! - покрикивает изпод ног разная мелюзга. А вечером засыпает, уморенная.
  Сегодня медведь на закате скрылся по личному делу в сумерках. Пять минут, десять прошли, час, сутки на исходе. Я уже весь календарь истрепал в ожидании. Вдруг является с большим свёртком. А внутри чтото шевелится и чихает. Бережно опустил на Землю - и тут же вылезли уши, кнопкой нос, подбородок , шея, руки, туловище. Короче говоря, появляется медвежонок.
  - Познакомься, мой сын. Решил я показать мальчонке огромную волю, а то всё в берлоге прячу.- Шлёпнул слегка по заднице: играй, мол. Карапуз поднялся, качнулся тудасюда, тряся пузечком. Не понимает - то ли за ветром бежать ему, то ли за всякой мельчой. Но пересилила жадность прикормки, и он косолапо понёсся гонять хомяков, мышей да лягушек. Отец его даже всплакнул:- Это моё неотвязное прошлое, ненасытное нынешнее.- И бессмертной души будущее,- добавил я нежности.
  В серебряные травы осыпались жёлтые листья; по ним, шурша, бежали жуки, за которыми гнались зелёные ящерки. Река грозила вскипеть как парное молоко, перелиясь через край подойника. Это, видно, дедуня с бабуней проспали корову, заснув от сытного ужина. Схлебали тюрю из картохи, кваса, да утрешнего молока, хлеба надкусили две скибки с ладошку, пожевали овечьего сыра - гостинец из города. Спаси гуси разбудили, зарыготав на дворе. Бабуня проснулась, схватилась, и спёхом во сенцы за подойником; и птице отворить закуту, и с ведра вымя обмыть, и хворостиной непослушных. Ох, упарилась.
  Заночевали мы среди хвойной посадки. Вокруг, уперев руки в боки, прыгали танцующие ёлки, выкидывая кривые коленца. С ними вместе трясся лихорадочный костёр, от которого подальше жались взъерошенные вороны. Глубокая синяя ночь осела над белым дымком, когда поутих огонь; слабый дуновей пытался раздуть его, едва насыщая свежим кислородом. Мы легли и стали ждать звёздных прыщей, вперив в небо глаза да босые пятки.- Знаешь, мишка, наверное мы потомки космических путешественников.