Имя на памятнике

В мае девяносто первого года я приехал с Дальнего Востока в Лениногорск к родителям, чтобы вместе с ними отметить семидесятипятилетний юбилей отца, Виктора Федоровича, пришедшийся, как обычно, на очередную годовщину Великой Победы. В родительском доме в эту пору я не был двадцать лет, поэтому как бы заново открывал для себя пробуждение природы в родном лесу, примыкающему к северо-восточной оконечности Лениногорска. Здесь прошли моё детство и отрочество, пока я не уехал на учёбу в университет, где меня захватил «ветер странствий» и начались мои глобальные перемещения по государству «от Москвы, до самых до окраин». Но где бы я ни был, я всегда вспоминал родительский дом, и с радостью приезжал сюда, на свою улицу.

Проходя сейчас за одну, наверное, минуту от дома друга детства, ставшего подполковником милиции, до своего, иногда поражаюсь, - сколь же длинным казался когда-то этот путь, но, вспомнив, каким маленьким ещё совсем недавно был сын Вадик, которому тоже, наверное, казалась очень неблизкой дорога до детского садика, куда мы его водили вместе с дочкой Инной, я и себя представлял четырёхлетним мальчишкой, переступающим своими маленькими ножками в валеночках, уже не удивляюсь.

Когда мне было лет восемь, я шёл так же по этой улице и вдруг увидел, как с севера, из-за холмов, которые мы всегда называли горами, - раньше они представлялись очень большими, - выплывает серебристый шар с отходящими назад лучами, как на первом спутнике Земли. Быстро и совершенно бесшумно «шар» пролетел над домами и скрылся за лесом на противоположной стороне от гор. Тогда ещё никто не говорил о неопознанных летающих объектах, но много позже, в телевизионной передаче о НЛО на рисунке одного его очевидца, я увидел такой - же шар.

«Мой»-то НЛО просто пролетел, а этот взял, да остановил идущий на полном ходу электропоезд, направив на него свои лучи, - по крайней мере, это утверждал тот очевидец.

Особенно ярких впечатлений из детства я не вынес, но всегда вспоминал, как мы ходили в лес, всегда одни, без взрослых, устраивали там игры, зимой катались на лыжах и весь он был исполосован нашими лыжнями, летом собирали грибы и ягоды. Тогда этот лес казался настоящими джунглями. Сейчас он сильно поредел, частично из-за нефтепромыслов, а также из-за сильных морозов зимы 78-го года, когда погибло много могучих дубов. А когда-то мы ходили туда собирать жёлуди, носили их целыми мешками.

Когда приезжаю к родителям, всегда бываю в лесу, нахожу на берёзах свои потемневшие отметины от ножа, оставленные лет сорок назад, с трудом угадывающиеся поляны, на которых мы устраивали футбольные баталии.

…На бело-голубом "Туристе" – мотороллере, давно уже вышедшем из моды, я колесил по окрестностям города и как-то подъехал к забору кладбища на горе, возвышающейся над старинной частью Лениногорска, так называемой Письмянкой. Она существовала с девятнадцатого века, задолго до открытия волжской нефти. До знаменитой скважины №3, давшей первый фонтан, отсюда рукой подать, поэтому и был здесь город нефтяников «заложён».

На этом заросшем берёзами кладбище была похоронена мамина сестра - моя тётя и одновременно крёстная мать, Мария. По иронии судьбы, она умерла на второй день после первого показа в новогоднюю ночь, впоследствии ставшего культовым, фильма "Ирония судьбы или с лёгким паром", в котором Андрей Мягков голосом Сергея Никитина спел: "…если у вас нету тёти, то вам её не потерять…"

Тётя здесь у меня была, и я её потерял (а моя мама Надежда - свою родную сестру), хотя ничто не предвещало такой развязки, ведь ей было всего пятьдесят два года. Тогда я приехал в родительский дом в свой первый отпуск из Владивостока, и незадолго перед Новым годом все вместе мы были в гостях у тёти Маруси в её бревенчатом доме в Письмянке на улице Кирова (опять же по иронии судьбы, за многие тысячи километров от Лениногорска, я тоже жил на улице Кирова, но это так, к слову). Как всегда весёлая, она много пела своим красивым голосом, и никак нельзя было подумать, что уже через несколько дней её закопают в стылую январскую землю, укрытую периной пушистого снега.

Накануне похорон, совсем по-пастернаковски, "мело-мело по всей земле, во все пределы…", но в самый день погребения установилась на удивление тихая, солнечная погода, – хоть в этом повезло тете Марусе, фронтовичке, которую жизнь никогда не баловала. Чтобы похоронная процессия смогла пройти до свежевыкопанной могилы - последнего пристанища смертных - на кладбище, засыпанном по самые верхушки железных оградок искристым снегом, вместе с помощниками мне пришлось прокопать широкую дорогу.

… Оставив мотороллер у забора, я легко перемахнул его, и пошёл вглубь кладбища, с трудом ориентируясь среди обступивших меня надгробий и памятников, читая надписи с фамилиями и датами жизни похороненных здесь людей. Увидев вдруг на памятнике знакомую и редкую для наших широт фамилию – Нейман, и даты жизни: 1951 – 1961, я как будто на стену наткнулся.

Я сразу вспомнил. Под этим памятником лежали останки моего одноклассника Славы Неймана, случайно застреленного из отцовского охотничьего ружья таким же мальчишкой, как и он, каким был в ту пору и я. Близкими друзьями мы с ним не были, но он мне нравился своей какой-то ангельской кротостью, в его глазах всегда стояла непроходящая печаль, как будто он знал о своём трагическом будущем. Вот и на коллективной, "выпускной" фотографии за второй класс, сделанной за несколько дней до трагедии, как всегда грустный, он стоит вторым слева в последнем ряду.

Почему то врезалось в память: перед тем, как зайти в школу, рядом с ним мы стояли в ожидании своей очереди мыть сапоги в большом баке с низкими стенками, ведь мы жили в краю вечной грязи, словно пластилин прилипающей к нашим кирзовым сапогам и вынуждены были в воде, немногим более чистой самой грязи, отмывать комки чернозёма. Он меня не замечал, а я смотрел сбоку на него, и мне вдруг почему-то стало до слёз его жалко, будто своего маленького сына, хотя я сам был таким же мальчиком, как и он, даже на полгода младше.

Хотелось что-нибудь сделать для него, чтобы он наконец улыбнулся, стёр с лица свою вечную печаль. Я ничего не сделал, а просто смотрел на него, и мне почему-то хотелось плакать. Это было поздней осенью, когда шли холодные дожди, а в конце следующей весны он погиб, и только тогда я заплакал, наверное, ещё теми, осенними слезами.

Когда Славу хоронили, цвела сирень, и мы с одноклассником Вовкой Митяевым сходили далеко в лес, почти до деревни Дурасово, чтобы принести по целой её охапке и положить на маленький гроб с нашим товарищем. Наверное, поэтому с тех пор запах сирени навсегда стал для меня запахом смерти, и когда я его чувствую, совершенно невольно хочется плакать.