КАДАБР С ТОГО БЕРЕГА СТИКСА

Очнись, Кадабр, живи!
Беги, лети, достигни!
Не будет Стикс преградой
                                  Заклятье

«День 4321-й.
Пока я собирал дубовые галлы, мой Цербер от скуки открыл дверь лаборатории, а ворон, несмотря на строгий запрет, учинил разгром и опрокинул бутыль со свежим соком мухоморов. Погибло 340 пятен синей луны, к тому же, большая часть жидкости попала в ящик с малахитовым порошком.
Наводя порядок, в этот же ящик я вылил старое дымное масло – дыхание Горыныча (дурман, аконит, окопник). А так же выбросил все шесть фракций опыта №364 – спорынья с герметической росой, и опыт №9 – надкрылья жужелиц-красотелов с жабьей слизью, и разный накопившийся мусор…
Закончив уборку, я тщательно перемешал то, что возникло в ящике – ярко-зеленую краску редчайшего оттенка».
(Из дневника экспериментатора)

Не красьте скамейки
Волшебною краской,
Пленен я навеки
Чудовищной сказкой.

Яркий осенний день, мне семнадцать лет, я гуляю с девушкой…

Там, на моей Земле, в лучшем из миров, в той первозданной линейной непрерывности, которая не вызывала сомнений. Обычный день, пока еще единой, настоящей жизни, вмещающей в себя весь свет моего естественного сознания.
Мы шли легко, беззаботно. Никуда не спешили, – впереди была вся жизнь…
В сквере, где резвилось и радовалось осеннее солнце, мы увидели невероятное – кто красит скамейки, на зиму глядя?! Скамейка была такой свежайше-зеленой, так не вязалась с красками осени, что выглядела нереальной, как бы выпадала из этого мира…
Мы подошли, потрогали, подивились, посмеялись и сели – хорошая удобная скамейка.
Мы еще не целовались, за руки держались, болтали о том, о сем… А потом она сказала, что собиралась в парикмахерскую, а в этой, что от сквера через дорогу, вроде бы мало народу, – не подожду ли с полчасика?
Я немного загрустил и важно сказал: «Жаль, нет сигареты, что-то покурить захотелось». А потом вдруг быстро и с жаром заговорил: «Ты знаешь, что мой прадед жив и здоров, и даже, можешь не верить, но он – колдун, волшебник, ну совсем такой маг, как у Гофмана Проспер Альпанус. У него огромная собачища, с зубами, как у льва, и ворон есть – говорящий… Да вон дом, выше на гору, за твоей парикмахерской! Видишь, – мансарда с большим окном, там по крышам можно перейти на саму горку, в хитрый дворик, где вон те деревья, – он туда собаку выводит… Вообще-то он дома редко бывает, путешествует, травы собирает… Давай зайдем, сейчас как раз… – давай! А то я о нем опять забуду».
«Ну, давай – зайди ты, только за ум, за разум не заходи, а я пока в парикмахерскую, – и встретимся через полчасика, на этой зеленой…» – глаза у нее тоже были зеленые, блестели… Мы встали и пошли. Когда перешли дорогу, и она нырнула в свою парикмахерскую, я оглянулся…
Сквозь желтую, красную, бурую листву, среди увядающей зелени – шевелилось, сверкало, ядовитое полосатое тело невозможного существа.
Через полчаса вернусь! Я побежал вверх по переулку к дому моего, – моего ли?! – прадеда.
Последний пролет лестницы был деревянным, тяжелые доски даже не скрипнули под ногами, единственная на маленькой площадке дверь – тоже из настоящего дерева. Я глубоко дышал, стараясь взять себя в руки, и слушал, как мощно дышало и сопело за дверью: «Чудовище! Узнает ли, может склероз от старости?» – я толкнул никогда не запиравшуюся дверь. Пес ступил в сторону и, опустив тяжелую голову, смотрел без зла, но хвостом не вилял. Когда я его не вижу, не могу представить такую большую собаку, – чтобы вцепиться в горло, ему даже не надо вставать на задние лапы.
Я прошел на кухню, – прадеда, видимо, не было дома, – похлопал себя по карманам в поисках сигарет и спичек. Спички нашлись, а сигарет – вспомнил, – не купил.
На окне стояла старинная бронзовая лампа, на чаше светильника, цепляясь проволочной чистилкой, вставленной в чубук, висела трубка.
Трубка! наверное, из груши или вишни вырезана, – красивое дерево, приятно держать в руках. Табака я не нашел, но трубка была выкурена лишь наполовину…
И я, пыхнув дымом, затянулся. Странный запах, напоминает… – я не успел додумать, как вдруг вспомнились все запахи, какие знал и не знал. Запахи – и все разом, и поочередно, сталкиваясь, вспыхивая дивной остротой ощущения, ударили в лоб и нос, разрывая ноздри.
Как бы мне выдохнуть этот дым? Он заполнял меня, кипящей смолой вливался в живот, по раскаленным ключицам, как по трубам, тек в руки – тяжелый, горячий, – горло перехватило красным огненным ошейником, таким же, как на Цербере…
И вдруг еще один тоненький, ярко-зеленого цвета запах стал сверлить мои лобные пазухи… Я чихнул!
Вспыхнул ослепительный свет – я едва мог приоткрыть напряженные веки – такое яркое солнце! И так высоко над головой, как бывает только в жарких странах. Не удивляясь, я смотрел на море и на пальмы.
Всюду счастливые лица. Люди смеялись, пели, танцевали, говорили громко, кричали, ели мясо и фрукты, пили вино, обнимали друг друга. Я стоял посередине площади: огромной, многоголосой, многоцветной, благоухающей, как восточный базар. Какие красочные были на всех прохожих одежды, какие прекрасные женщины улыбались мне!
И я уже было, направился к винной лавке… Но тут стало быстро темнеть – как солнечное затмение, чем быстрее темнело, тем безудержнее становилось веселье. Наступающую тьму расцветили мощные фонтаны фейерверков. Я не видел зрелища красочнее! Но вот последняя ракета рассыпалась темно-красными меркнущими угольями, огни погасли и покрылись – пеплом.

Я стоял посередине кухни и смотрел в потухшую трубку.

Однородный слой серого пепла покрывал все пространство плоской равнины, и ноги бредущих по ней людей по щиколотку утопали в нем. Пепел взметался, клубился дымными тенями, силясь укрыть бледные, опущенные долу лица. Миллионы усталых людей скорбно и молча брели куда-то. Черный горизонт, серое небо – все черное и серое, и пепел – все сгорело, погасло, – безысходность…
Не было надежды и даже печали, любое чувство, еще не возникнув, тонуло в темной вечности, не было предчувствий…
И вдруг – свет! Яркий, чистый, прекрасный, он вспыхнул в вышине, сияющим водопадом пролился через серый воздух. И на равнину спустилась белая, из плотного твердого света, лестница…

Потухшая трубка, – вспыхнувшая спичка…
Передо мной стоял прадедушка с горящей спичкой в руке: «У тебя трубка потухла, затянись-ка еще разок» – он лукаво улыбался, сверкая ясными веселыми глазами.
Я прикурил и затянулся еще раз.

Это не сон! Мое сознание было обычным моим сознанием, но ясным и свежим, настежь открытым для любого восприятия. Полнота ощущений, острое чувство реальности не оставляли сомнений. Земля подо мной, колкие звезды, не затмеваемые Солнцем – все четко и резко, – так во сне не бывает, так трезво и больно не бьет по нервам – сон.
Единственная странность и, в то же время, – восторг! были в том, что я не имел веса. И форма моего тела, и его размеры, которыми я мерил расстояние и скорость – обычны, но веса, массы и, может быть, внутренностей не было. Я мог двигаться с любой скоростью, куда угодно, легчайшим напряжением воли, как летаешь во сне, но я летел – наяву!
Я все помнил, понимал, сознавал, но все же от полета, от дивной легкости, от свободы абсолютной… – совсем опьянел. И решил лететь на Луну!
Похоже, когда ныряешь: работаешь ластами, стремишься, останавливаешься, чтобы уши продуть, и зависаешь на месте, а до дна еще далеко. И снова усилие – надо достать! И вот, коснулся дна, схватил рапана…
Стоило остановиться, и, не имея инерции, замирал в точке созерцания и удивлялся – как далеко до Луны! И снова летел с непостижимой скоростью, которую так хорошо чувствовал, и опять останавливался и плавал в беспредельной пустоте.
Но вот я достиг дна – коснулся поверхности Луны. Восторг и победа окончательно вскружили мне голову, я потерял себя, утратил непрерывность...
Когда я очнулся, то – на Луне был город.

Глубокая ночь. Я медленно скользил вдоль длинной темной улицы. Меня привлек тусклый свет на третьем этаже, я подлетел и заглянул в окно. Женщина встала и подошла к ребенку. Я знал, что это будущее – мое будущее. Там, в углу, на диване – спал я…
Счастливый и свободный, я парил за окном и мог лететь куда угодно, но что-то толкнуло меня на глупую шалость, – я стукнул в окно рукой. Не сильно, но стекло разбилось. Как-то странно руку кольнуло, и я почувствовал тяжесть.
Воистину! Будда был прав: «Нет большего несчастия, чем тело». С трудом, встав с дивана, я выполз на кухню.
Я был здоровым и сильным человеком, просто у меня болели мышцы, а руки уродовали мозоли. Завтра, еще не встанет солнце, я пойду на работу, на ту, что и вчера, и десять лет назад… Сгущались прочные стены – обязанности, заботы, долги… Надо вернуться! Через полчаса она выйдет из парикмахерской. Я должен успеть. Быстрее обратно на Землю, в мой родной мир!
Часто, проснувшись среди ночи, я сижу на кухне, курю, пью чай, а иногда пишу…

Сквозь забвение – сквозь пространство и время я вижу ясно – там, на том берегу Стикса, в сквере, где резвится и радуется осеннее солнце, ждет меня чудесная скамейка невыносимого ярко-зеленого цвета.

Да, много чего бывает на свете, «что и не снилось нашим мудрецам». Представьте себе, я вернулся… Вернулся!
Это история почти столетней жизни… Все и всегда я приносил в жертву своей мечте, помнил, желал и – вернулся.
И вот Она вышла из парикмахерской. Она шла ко мне, и я любовался ею, привычно замедляя время, и Она шла, зависая над землей в такт ударам моего сердца. Пусть я стар, волосы седы, а лицо в шрамах, я – победил! Вот подходит ко мне моя Юность, и я любуюсь сбывшейся мечтой.
Но отточенная годами наблюдательность брала свое: ее волосы не причесаны, не завиты – лишь пуще растрепались. А в парикмахерскую она ходила за тем, что держала теперь в руках… Нет! – это была не бритва, тренированное зрение позволяло видеть изящную, невиданно острую косу и, даже, зловещую надпись на окосье – «больше никогда». Она шла торжественно, загадочно улыбаясь, а глаза были такие ядовито-зеленые…

Моя Земля, мой желанный мир, столько труда! – и ради чего?!
Другая плоскость, но все те же фокусы, мир планетарной плесени, где в казенной Тюрьме томится душа человека, где даже Любовь оборачивается – Смертью.
Я понял, что нет, и не было у меня дома. Нигде! Ни на кухне ночью, ни в лаборатории, когда я был прадедушкой, ни в семнадцать, ни в сто лет…
И на Земле, и на Луне, всегда я тосковал по дому, отовсюду стремился улететь – домой, но снова оказывался – в Тюрьме!
Сейчас Она подойдет еще ближе, и – желанная реальность окончательно осуществится, мне снова будет семнадцать лет, а впереди у нас – целая жизнь… – в обнимку со Смертью!

Привет, Старуха!
Подавись!
Последнюю мечту,
последнее желанье,
последнюю привязанность мою
Глотай! –
Ты будешь сыта!

Очнись, Кадабр! – живи!
Беги, лети, преодолей!

Скамейка прыгнула, взлетела…
Как листья сыпались!
И, стену желтую пробив,
Сижу я снова на Луне…
И кресло старое рыдает.