1952-й.
Из дневника в 15 лет.
«Очень долго не открывала дневник. Писать не о чем, все дни похожи на тихую поверхность озера без единого всплеска. Скука. И только природа уносит мои печали. Вот и сегодня днем небо светилось голубизной, не было ни облачка, к вечеру они появились, и когда садилось солнце, то окрасились в бледно-розовый цвет с беловатой каймой по краям. На фоне голубого неба это смотрелось очень красиво! Наверное, никакой художник не сможет перенести такого на полотно.
... Приходил к нам мой учитель математики Иван Григорьевич и почти кричал маме: «Вы избаловали свою дочку! Вы не заставляете ее трудиться!» Мама вначале молчала, а потом тихо сказала: «А вы хоть раз спросили мою избалованную дочку: сыта ли она? А вы знаете, что сегодня я разбудила её в пять утра, чтобы помогла мне наносить воды из колодца и полить огород?» И он ничего не ответив, ушел».
Училась я плохо, и особенно весной, когда надо было помогать маме на парниках.
А начинали их готовить для помидорной рассады уже в начале апреле, чтобы через месяц можно было её пикировать. Что такое пикировать? О, это очень просто: в парнике разложишь чуть окрепшие ростки в рядок и присыпаешь земелькой, разложишь и присыпаешь, разложишь… И так – сотни и сотни раз. Неделя-две этой пикировки давалась нам с мамой так, что в сумерки мы почти вползали в хату и утром трудно было встать, чтобы приготовить что-то поесть. Ну, а потом надо было эту рассаду вовремя поливать… и понемногу, чтобы не заболела «черной ножкой», снимать рамы на день, накрывать ввечеру, а тут подходила пора и на огороде что-то посадить, посеять. До уроков ли было?
«Какие бывают ночи! Дневной ветер к вечеру улетает и становится тихо, только иногда слышатся шаги прохожего или зальется лаем встревоженная собака. Запахнет дымком, а прямо над головой начнут мерцать золотистые звезды Большой медведицы, и если пролетит самолет, то его шум, переплетённый с музыкой радио, вдруг образует грустный, щемящий звук.
... Очень хочется написать сказку или маленький рассказ и послать в какую-нибудь редакцию. А вот моё стихотворение:
И вновь весна настала!
Ручьями засверкала,
Наполнила собою
Природу и сердца.
Понять она не может,
Что сердце так тревожит
И запах вербы тонкий,
И даже свист скворца.
... У меня нет хороших подруг. Школа для меня – неприятная обязанность, потому что нет учителей, с которыми было бы интересно. Кажется, что и им скучно с нами. Часто нападает тяжелое душевное состояние и развеять его не могу, а если смеюсь, то сквозь слезы».
В памяти остались… нет, не «остались», а словно не выцвели, не стерлись карандашными набросками только эти учителя:
Седые, почти белые волосы, рыхлое, словно мятое лицо. И это - Паня Григорьевна, учительница литературы. Она держит в руке тетрадь с моим сочинением и с ноткой осуждения читает отрывок из него, где я сравниваю Катерину из «Грозы» Островского* с цветком, который пересадили не в ту почву. Дочитала. Смотрит на меня... смеётся с издёвкой. И ученики хихикают вместе с ней.
Желтоватые, завитые, пышные, до самых плеч волосы, белёсое от пудры лицо, ярко-красные большие губы, а когда улыбается, обнажаются большие зубы. Вот и всё, что сохранилось в памяти от Любови… (отчества не помню), учительницы немецкого языка.
Остроносое, мелкое лицо с туго натянутой желтоватой кожей, жесткие, прямые волосы, серые глаза, - Иван Григорьевич, учитель математики. Но вот он резко выкрикивает мне что-то, - я зажала в губах прядь волос, а ему это противно.
И уж совсем тенью мелькает учитель химии: сутулый, мешковатый, в очках с темной оправой, через которые смотрят большие умоляющие глаза: ну, пожалуйста, успокойтесь, не шумите!.. И смотрит он на нас, учеников, которые его урок воспринимают как продолжение перемены.
А общее ощущение от школы - боязнь: меня должны вызвать, а я ни-ичего не знаю!
Да нет, тупой не была, а вот уроки почти не делала, - осенью и весной надо было помогать маме на огороде, а зимой… Зимой рано смеркалось, электричества у нас было, а под керосиновой лампой долго не просидишь. Правда, как-то старший брат Николай, который учился в институте в Ленинграде, соорудил во дворе ветряк, который заряжал аккумулятор и проводка от него тянулась к маленькой лампочке на кухне, где я делала уроки. Однажды этот аккумулятор при сильном ветре вдруг оглушительно взорвался, забрызгал всё вокруг кислотой, накрыв и нас с мамой вонючим облаком, и мы, спрятавшись за печку, сидели там и не знали, что делать?
Но только год и прослужил нам ветряк, а на следующий, когда ударили сильные морозы и по стенам поползла белая изморозь, брат Виктор спилил его и мы, хотя и остались с керосиновой лампой, но зато несколько вечеров отогревались на печке.
1953-й (Мне 16)
«На танцах был Герман, брат моей подруги Веры, который приехал к ним в гости из Москвы. Со вчерашнего дня у меня было угнетенное состояние и все думалось: как же, наверное, мы серы, дурашливы в его глазах! Но Вера сегодня передала его слова: «Если бы эту девочку одеть во что-то модное, то была бы настоящей москвичкой». Как я рада, что он заметил меня! Значит, отличаюсь чем-то от остальных? Теперь Герман останется самым светлым и радостным воспоминанием».
В те годы, как только становилось тепло, в парке, что в квартале от нашего дома, начинал каждый вечер играть духовой оркестр, зазывая на танцы:
В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест…*
Но еще не укрыты парники, не всё сделано на огороде, а подруги уже ждут, торопят, да и оркестр играет тот самый вальс, под который вчера танцевала с НИМ!..
Но вот уже идём, торопимся к танцплощадке мимо клумбы, мимо чаши неработающего фонтана с мордочками львов. Ласкающая прохлада вечера, аромат цветущих лип, звуки вальса... Ах, увижу ль ЕГО и пригласит ли снова?
Нет, такое - только там, в далёкой юности, когда душа живёт в ожидании чуда.
Но и до сих пор слышать духовой оркестр для меня – праздник. Жаль, что теперь не играют оркестры в парках и лишь волнующе читаются строки:
После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны.
Капельмейстеру хочется взлететь.
Ах, как помнятся прежние оркестры,
не военные, а из мирных лет.
Расплескалася в улочках окрестных
та мелодия - а поющих нет…
Булат Окуджава*
«Когда схожусь с «верхушкой» класса, то настроение вроде бы улучшается, но потом становится грустно и чувство, что не то говорила, не то делала. Надо меньше быть с ними. Сегодня не пошла на танцы, но зато прочитала несколько страниц Белинского*».
Толстый том Виссариона Белинского, литературного критика девятнадцатого века, брат привез из Ленинграда, отдав за него последние деньги. Статьями его зачитывался, да и я, хотя и не всё понимая, находила в них нечто завораживающее.
О них - Белинском, Чернышевском*, Добролюбове* - говорили нам и в школе, но больше не как о литературных полемистах, а как о «буревестниках революции». И в какой-то мере учителя были правы, ибо в годы свободной прессы (в девяностых) прочитала, что Белинскому принадлежат такие слова: «Лучшее, что есть в жизни, так это - пир во время чумы. И террор».
«Что за морока копаться и копаться в себе? И хорошо ли это? Не знаю. Вот и сегодня весь день томлюсь. И такое бывает часто, что вдруг, без причины станет весело или грустно. А когда грустно, то хочется крикнуть: «Скучно жить на этом свете, господа*»! И опустить глаза. И никого не видеть.
... Из записной книжки:
«Из отрубленного, высохшего куска дерева можно выточить какую угодно фигуру. Но уже не вырасти на том суке свежему листу, не раскрыться на нем пахучему цветку, как не согревай его весеннее солнце». Тургенев*. «Несколько слов о Тютчеве*».
... (Крупно, во весь листок): Сталин* умер?.. Сталин умер. Умер Сталин!»
Помню:
Нас, учеников, собрали в спортивном зале, и директор школы объявляет: «Перестало биться сердце нашего дорогого и любимого вождя…». Но вдруг закрывает лицо носовым платком, рыдает. Вокруг тоже раздаются всхлипы, а я стою и, опустив голову, пытаюсь под ладонями спрятать лицо, - может выдать! ведь Сталин для нашей семьи был не «родным и любимым».
А недавно смотрела последнюю серию документального фильма «Лилиана Лунгина*. Послесловие», в котором она рассказывала, как с мужем из любопытства пошли на похороны «вождя народов» и увидели, что над огромным скоплением людей висит непонятное облако, - «словно испарение от колыхающихся в каком-то страшном ритме людей: шаг вперед, шаг назад…» Мистика всеобщего психоза. И в этот день было затоптано и раздавлено около четырёхсот человек, так что Сталин не только уничтожал людей в годы терроров, но и потащил их за собой в могилу.
«После долгих дождей на землю хлынули потоки августовского солнца. Продрогшая, но напоенная земля жадно, каждым живым существом, подставляла себя его лучам. Она и это могучее светило радовались встрече, тянулись друг к другу и, сливаясь в какой-то удивительной гармонии, звучали прекрасным аккордом радости: жить, жить, жить!.. Маленький белый щенок был любопытен, непоседлив, игрив и вот теперь, насидевшись в непогодь под коридором, тоже радовался солнцу, как и все живое, но радость свою проявлял по-своему и, привязавшись, как репей, к телёнку, звонко облаивал его на лугу. Телёнок же, помыкивая, все старался брыкнуть его, но этого ему никак не удавалось и щенок, в очередной раз отпрыгнув от него, вначале замолкал, словно испугавшись, а потом, чуть поворчав, снова принимался за своё.
Но вдруг грянул выстрел... Боль, расплываясь по его маленькому тельцу, сковала движения, прижала к земле, но, подтягиваясь на лапах, он тут же стал ползти домой. По сочной, еще влажной траве, темными штрихами застелился кровавый след, в иных местах он был шире, заметнее, - там щенок останавливался передохнуть. Вот уже позади луг, он ползет по огородам, из последних сил борясь с тем, что так мучительно пронизывает его тельце, и когда перед ним вдруг вырос забор, остановился, сдавшись перед этим препятствием.
Здесь его и увидела девочка, - он лежал на боку, припав мордочкой к земле, судорожно глотая воздух, а из раны, при каждом его вздохе, выплескивались струйки крови и, мягко скатившись по шерсти, сползали на землю. Девочка позвала его. Он приподнял лохматую голову и, уставившись на неё ясными глазами, завилял хвостом. И от этого его взгляда и привета ей стало страшно. Досель жизнь для неё была только тем, из чего она могла каждый день
