С середины двадцатых время смутное подошло, стали нэп разорять*. И начали с Полчка... Да жил у нас на Ряснике такой... и Полчком потому называли, что росточку был ма-аленького и всёодно как больной какой, - рыхлый, белый. Была у него лавочка, и мы, девчонки, всё-ё за покупками к нему бегали, как копейку какую разживёмся, так и бягим. Дяденька он был хороший, добрый, не то, что Козел, тот торговал на другом конце Рясника и если придём к нему, то он сразу:
- Да идите вы со своими копейками! Как же, покупатели важные пришли.
Ведь это ж надо было идти, лавку открывать, вот он и гнал нас. Да мы и сами не любили к нему ходить, а все к этому Полчку прибягим, а он:
- Здравствуйте, здравствуйте деточки! Конфеток вам или сахарку?
Вот и купишь у него или сахарку кусочка три, или конфетку с маком. Так вот этого-то Полчка и назначили в двадцать восьмом к ликвидации, хоть у него в хозяйстве и было-то всего корова да лошадь. Назначили, а народ за него и вступился: да какой же он буржуй, у него всего и товару-то, что на десятку! Так не сослали его тогда… Самого-то не сослали, а вот когда сын подрос после тридцатых, его-то и забрали, и пропал в Сибири.
А еще неподалеку от нас мельница стояла, зерно там мололи, крупу рушили. Мастер хороший этот мельник был, вот и за него принялися, налог бо-ольшой прислали! Выплатился он. Глядить, а через какое-то время - еще один… потом и третий. И что ж тогда? Взял, да и ликвидировал эту мельницу. Всё-ё потом жена ругала его:
- Змей ты, змей носастый! - А нос у него и вправду был здо-оровый! - Что ж ты наделал? Разорил нас прямо.
- Ну что ты горюешь? - он-то: - Поеду в город, устроюся там на работу и будем жить.
Так и сделал. Продал всё, расплатился с налогами и уехал.
Добралися новые власти и до другой мельницы, что в конце Рясника стояла. Там же ключи были сильные, вода в них чи-истая, вкусная бежала… Так иногда захочется той-то водички испить! На этих ключах и стояла мельница Грача. А был этот Грач мужик, как и мужик. Толстый, бородатый, жену его Дуней звали, и ноги у нее больные были, всё-ё, бывало, как по болоту какому идёть… завола-акиваить, заволакиваить ими. И вот его-то с семьёй и схватили, и сослали в Сибирь... Не, вернулися они. Ведь он ослеп там от тяжелых подъемов, так что ж Дуня, жена его. Бывало, привяжить этого Грача за вяревку и водить по деревне... Ну да, побиралися. А его мельницу потом наше Ряснинское обшество арендовало, и заведовал ею Петя Кузнец. И этот Петя бы-ыстро на этой мельнице нажился, даже дом себе построил... А кто ж его знаить каким образом разбогател! Мука-то белая, а дело темное. Ну, а когда и обшество разогнали, то кто эту мельницу ремонтировать будить? Некому. И спустили воду, а строения поразломали, порасташшыли и осталися одни столбы от мельницы Грача.
А в двадцать девятом и на мастерские, как наша, стали налоги присылать. Пришел к нам как-то знакомый один из сельсовет и сказал: скоро и до вашей семьи доберутся, расходитеся, молодые пусть уезжають, а стариков не тронуть. И потому не тронуть, что с дедом оставалися четверо детей от старшего брата. Его-то самого на войне* убило, да и мать их вскорости померла, дед и растил сирот, его могли не тронуть, а нас таких-то... Отберуть кузню, чем тогда жить? Ведь у Тихона уже двое детей было, у нас двое. Вот и разъехалися мы. Тихон с семьей ушел жить на квартиру в Карачев, а мы с Сенькой собралися в Брянск уехать, ведь знакомый нас предупредил, что наш дом недостроенный сельсовет под контору присмотрел. И решили мы его продать. Нашли покупателя, приехал мужик с сыном, разобрали они наш дом и увезли... Ну, конечно, за полцены пошёл, что ж делать-то? Тут уж, милая, убытки считать не приходилося. И корову продали. Да и свёкор оставил себе только телочку да поросеночка, а кузню ликвидировал... А так ликвидировал. Инструменты - в яшшык, кузню - на замок, вот и все дела. И налог не успели прислать.
Но мужиков в конце двадцатых пока ещё не очень трогали, это потом и на них так нажмуть, что и деться станить некуда, а тогда всё только агитировали. Бывало, сгонють всю деревню, выйдить агитатор* и начнёть:
- Надо все хозяйства объединять! Надо в колхоз всех!
А Гарася... Крепкий мужик был этот Гарася… так вот втсанить да сажить:
- С кем же я объединяться буду? У меня три коровы, две лошади, овцы, гуси, а у соседки моей только коровенка одна, да и та чуть живая, зато детей – семеро. Когда ж ей работать от такой оравы? И вот теперича отдай я всё своё в колхоз, работай там, а потом с ней и делися? Как же это так получается?
Ну а те, у которых ничего не было, своё гнули: в колхоз, мол, конечно в колхоз! Вот и начнётся: шумять, кричать! Водой разливали. А агитаторы, видать, слушали да всё на ус и наматывали, а когда повысмотрели, повыслушали, кто против колхозов, и донесли в сельсовет: тех-то, мол, надо ликвидировать*, тех-то, вот и пошло... И начали как раз с Гарасиных. Но старого Гарасина в живых уже не было, под Карачевом его как-то убили, так с сыновей. И сначала за младшего принялися, за Петьку, а у него детей штук десять было! Но всёодно пришли, посажали всех на сани и повезли. Но старшего, Гаврюшку, не тронули, он же георгиевский кавалер был, его в тридцать втором подгребуть, когда и георгиевские в Сибирь загремять… Ну а потом за Козлова принялися, так малых дочек его сестра к себе взяла, а остальных погнали в Сибирь. Сам Козел ещё в дороге помер, а Козлиха года через два возвратилася. Хата её была еще цела, разрешили ей там жить. А старшая дочка, когда их ликвидировали, еще по дороге сбежала, приехала домой, но ее снова схватили и отправили куда надо.
Стали и Буниных вывозить, недалеко от нас они жили, и мамка с Дуней хорошо были знакомы. А была она из бедных, но замуж вышла за крепкого мужика. Жили зажиточно и тогда у неё шестеро детей уже было, а что б там обувки, одёжки какой ни у кого из них почти не было. Да где ж шестерых обуть-одеть в крестьянстве-то? Если копейка какая у мужика и заводилася, то старался прежде купить что по хозяйству, лошадку получше, коровенку, поросеночка. Помню, как начали их вывозить… А как раз холода начиналися, вот-вот морозы ударють! Схватилися они: во что ж детей-то одевать? У Вальки, что к нам сейчас ходить, хоть ботинки какие-то были, бросилася она их искать, но один-то нашла, а другого и нетути, провалился куда-то и всё. А ведь в поспешах же гонють, скорей, мол, скорей! Так в одном ботинке и посадили её в сани. Побросали и остальных детей на воз, кой-как попонками прикрыли и по-овезли. И крестницу мамкину среди них, Райку. И вот вязуть их от дома, а Райка эта и кричить:
- Мамочка! - Крёстных матерей мамками тогда звали: - Мамочка, не отдавай меня!
А что сделаешь, моя милая? Тут же милиция стоить, вот и увезли всех.
Ну, увезли, а мамка как начала плакать, как начала кричать! Кинулася по соседям, пришла к Маше Андрихиной:
- Мань, ну за что ж их? Дунька-то из бедных. Мало ли, что свёкор богатый!
К другой пошла:
- Ну, что ж мы их отдали! Голыми дети поехали. Давайте подпишемся, можить, вернуть.
И подписалися человек семь. Теперя - к председателю. А председателем тогда Пыпана назначили, заику, лентяя несусветного! Ни-ичего у этого Пыпана сроду не было. Ни коровки, ни поросеночка... Грамотный был? Да ну! Какой там… Трем свиньям месива не разделить. Но смирный был. Не пил, не дрался... но и не делал ничего, огород у него, как дорога был, лопухами зарастал. Вот тогда-то и пошли к нему бабы:
- Подпиши бумагу...
- Не-е, не подпишу.
А мамка как взгорячилася:
- Да я тебя, змея-заику, задушу сейчас, если не подпишешь! Какие ж они кулаки? Что три брата скинулися и молотилку купили?
Другие бабы подступили:
- Беднячку, и в Сибирь? Детей поморозить?
Насели на него, насели, загнали в угол… Заикался, заикался этот Пыпан, но подписал, а мамка с этой бумажкой да туда, на пересыльный пункт: вот, мол, это по ошибке их...Так Дуньку с детьми все ж отпустили, вернулися они, а дом их уже под сельсовет подгребли. И пришлося нам к себе их взять, в хатёнку нашу. Зиму прожили они с нами, а весной... Весной отрыли свою ямку с картошкой да снова стали обживаться.
Но в тридцать третьем все ж взяли Дунькиного старшего сына Петьку. Тогда мно-огих уже брали в отместку за то, что раньше оставили. Сослали его в Сибирь, так Райка, сестра его, ездила потом к нему. Насушила сухарей, набила кой-чем сумку и поехала. Вылезла на станции, где надо было, стала расспрашивать, как до ссыльных из России добраться, а тут и явился один: да я, мол, тоже туда иду. Ну, отошли они километра три, и что ж ты думаешь? Всё отобрал у неё этот паразит! Так и добралася до лагеря ни с чем. Рассказала всё брату, а тот:
- Да ладно... Если б ты и привезла, то всеодно здесь поотняли б.
А сам уже чуть живой был.
Ну, приехала Райка оттудова и больше от Петьки - ни слуху, ни духу. Так его и не дождалися. Ликвидировали, значить, как класс. Да и всех крепких мужиков на деревне... И что за классы такие придумали? Но всё-ё тогда агитаторы кричали: ликвидировать, ликвидировать надо того и того-то, как класс*! И не только кулаков. В тридцать третьем и своих, партийных стали хватать. Помню, за Каланчуком пришли, его к нам вместо Пыпана в сельсовет прислали. А он из рабочих был и уж дюже честный. Так вот и он тогда в Сибирь загремел. И уж из таких-то честных ни-икто оттуда не возвярнулся. И даже писем не присылал.