Слово – не воробей

Прости ты меня, конечно, дочка, только зачем ты такие слова нехорошие своему собственному ребенку говоришь? «К черту иди!»Ну сама вижу, что не ангел он у тебя, ну дак на то у него заднее место и имеется: шлепни разок-другой – ума подбавь. А к черту посылать… Слово – не воробей, зазря что ли говорят. Можно словом одним таких делов натворить, что век потом локти кусать будешь. Сколько случаев было; вот пошлют кого-нибудь как ты: черт забери!, и  ладно бы кого, а то своего родного, и пропал человек! Как в воду канул, ищут – все без толку. Находят иногда потом да поздно – мертвого. Не веришь? Так и я б не верила до поры… А вот если б, не дай Бог, с твоим отцом такая беда как с моим случилося, так и не такому б поверила.
Где-то мне лет восемь тогда было, когда вся эта заваруха вышла. Мой отец в емтеэсе работал на тракторе. До сих пор помню, газогенераторным назывался трактор этот, а отчего такой – не знаю. Знаю только, что прежде, чем заводить, щепочками его растапливали как печку. Поле-то как раз почти за нашим домом и было. Мы ведь не в деревне жили, а в бригаде, на хуторе бывшем. Там раньше хозяева свои были, а когда колхоз сделали, раскулачили их, выслали куда-то. А на лето селили в нем работником емтеэс с семьями. Две семьи нас там: я, мамка да отец, другая семья большая, ребятишек токо человек шесть, да муж с женой понятно. Мы-то в малухе жили, а они -  в доме.  А еще с ними в комнатке отдельной старуха одна жила. Сродственница тех хозяев прежних. До того стара была, что не тронули ее. А может, и оттого не тронули, что боялися. Добрая ведьма была! Детей малых ей не показывали, взглянет – изурочит. Бывают такие и сейчас. И не знаю, с чего невзлюбила она моего отца, он-то ведь ее семью не выселял. Ко мне, к матери – ничего, бывает, поздоровается, хотя обычно – все молчком, а вот как его увидит, так и начнет браниться, на чем свет стоит. И все то «Черт тебя забери», то – «нелегкая тебя унеси». А отец мой человек на редкость спокойный, только знай посмеивается себе: «Унесет когда-нибудь, куда ж я денусь». Другой бы на его месте и ударить мог, а он только…
Однажды попросилася к нам какая-то женщина ночевать. Поначалу-то к соседям постучалась, мол, пустите на ночь. А куда с такой оравой; к нам таким разом и попала. Просилася на одну ночь, а вышло так, что почти две недели прожила. Погода плохая стояла. Дожди зарядили – целыми днями без продыху, кругом такую грязь развезло – не то, что по колено, а по пояс в прямом смысле. Куда в таку погоду человека отпускать. Не помню уж, как звали ее правильно, не то Клавдия, не то нет, но, да и Бог с ней. Но хорошая женщина, покуда у нас жила, так во всем матери по хозяйству помогала. Она какой-то особенной веры была, ходили в то время такие люди из деревни в деревню, в веру свою звали. Она и с родителями моими такие разговоры вела, но не приняли они слов ее: мол, ночевать – ночуй на здоровье, а разговоры нам твои такие ни к чему, охота была лишнюю заботушку себе искать.
А я ей, видно, по сердцу пришлась, приглянулася. В первый же вечер подозвала она меня к себе, посадила на колени, гладит по голове, а сама давай всякие разности рассказывать, да все больше про чудеса. Даже  матери моей такие россказни понравились. Ну а мне, вестимо, еще интересней. До самой ночи ее сказки слушала, так и заснула, прям на ее коленях.
Много чего она мне рассказывала: про старых людей, которые раньше на Руси жили, про то, как клады нечисть всякая оберегает. Я, конечно, мало что запомнила. Восемь лет мне… Ну ребенок. Но одно мне, не знаю уж от чего, но как в душу запало: коли, прилетит к окну птичка и клюнет в стекло – быть беде, помрет кто-нибудь в этом доме. А если хочешь беду отвести прочь, так хватай палку и скорей эту птичку бей.
Распогодилося, засобиралась Клавдия, поблагодарила родителей за угол, пошла дорогою своей. А матери на память иконку оставила – махонькую такую, медную, уж не помню, что за иконка, но долго потом еще она у мамы была.
А отец мой на другой день, как Клавдия ушла, опять со старухой соседской разбранился. Пока дожди стояли, она из клетушки своей носу не выказывала, а тут и выползла на Божий свет. Отец во дворе с трактором возился (они всегда его со сменщиком на ночь во двор загоняли – мало ли что случится, отвечай потом), он что-то у него никак не заводился. Она подошла, смотрит на него, головой качает, вылупилась, как сова, ворчит что-то себе под нос. Не вытерпел отец: «Чего тебе, старая, надо-то? Что ты за мной все ходишь? Шла бы куда подальше, не мешалася». А она в ответ змеей зашипела: «Вот погоди, черти тебя заберут, нехристь. Заберут вместе с машиной твоей чертовой». И захихикала: «Заберут! Заберут!». Отец, добрая душа, остыл уже, успокоился: «Заберут, коль ты говоришь, помрешь вскоре поди, так вот им скажи, они и заберут». Она сразу хихикать перестала. Зыркнула на него и в дом пошла. Отец посмеялся, починил трактор и воле поехал. Поле-то почти за домом было. Мать тоже ушла, одна я дома осталась. Сижу, куколку качаю – была у меня тряпичная. Вдруг словно кто-то заставил меня обернуться. Вижу, подлетает к окну птичка, маленькая такая воробья размером поменьше будет, но красивая, разноцветные перышки у нее. Вцепилась коготками в раму, в перекладину, посмотрела на меня: глазки у нее точно пуговки маленькие, блестящие, а потом клювом о стекло: клюк. Повертела головкой по сторонам и опять: клюк.
Вспомнила я Клавдины слова сразу, как током меня ударило, озноб прошиб. Не знаю, как так быстро в себя прийти сумела, ведь ребенок совсем. Видно Бог помог. Выскочила во двор, схватила щепу, что у поленицы лежала и к окну. Хотела птицу эту стукнуть, как Клавдия учила. Она от меня в сторону – пырх. Но далеко не улетает, села на карниз. Я в нее щепой кинула – промахнулася. Птичка опять на другое место – пырх. Я опять кидаю, и опять – мимо. И так много раз. А она, птичка-то, веришь, нет, словно дразнится, далеко не улетает. Порхнет в сторону и опять садится, на меня посмотрит, головой покачает. Так за ней я весь двор обежала. Кидаю в нее, что под руку попадет. Она под конец от меня в палисадник, да там меж кустов ей лететь неудобно, тут я в нее и попала. Упала она на земь. И, веришь, дым какой-то из того места повалил. Перепугалась я. Реву дала, и домой. Шасть на печку, забилась в самый угол и сижу.
Немного погодя слышу шум какой-то во дворе. Мать прибегает, вся в слезах, перепуганная: с отцом беда стряслась – перевернулся на тракторе. И как вышло? Ладно бы пьяный был, а то… Ноги все себе переломал. Долго потом болел он. С работы пришлось уволиться, выехали мы из той малухи. И то ладно, что живой. Повезло, можно сказать, еще маленько и насмерть бы убился.
Я им не сказала сперва про все. Да и кто бы слушать стал, не до меня им было тогда. Потом долго еще не решалась сказать, вдруг не поверят, еще и отругают ни за что. А потом рассказала все-таки. И поверила мне мать. «Это, - говорит, - все старая карга накаркала. Да и ты хорош, - это она уже отцу, - молол языком всякую чушь, вот и договорился».
Да и еще, старуха-то та умерла вскорости. Тоже не спроста поди…
Видишь, как одно слово нехорошее столько беды натворить может. А ты бранишься так, не думая. И ладно бы на кого, а то на родного сынка. Знаю, любишь ведь его, ишь как на тебя похож. Ну вот и не ругай так больше. Лучше уж по заднице пару раз ремнем стегани. Это – ничего, это – можно!..