Вечер

Мне кажется, что я схожу с ума. Хотя, что тут странного, если я живу один уже больше года и изрядно выпиваю. Тоже один. И по неделям ни с кем не общаюсь. И не работаю. Наверное, сойти с ума не сложно.
Я пытаюсь бороться с пьянством, но у меня плохо получается. Сами посудите: вечер, за окнами тьма тьмущая, тишина, я один. В голову лезут всякие мысли, в душе просыпается тоска. Я одеваюсь и иду в магазин. Глупо смотреть телевизор, а от книг печаль только усиливается. От музыки хочется плакать. И поэтому, чтобы не раздражала тишина, почти могильная, чтобы мысли приняли хоть какой-то позитивный оттенок, нужно много алкоголя. Или не нужно? Но что, скажите, можно делать, если меня все раздражает и не вызывает интереса. Мне даже лень готовить еду и не интересно есть. Я делаю это по необходимости. Меня бесит чувство голода. Когда оно возникает, все остальное уходит на задний план. Один раз я проснулся от голода и не мог заснуть до тех пор,  пока не заполнил желудок двумя стаканами воды. А еда моя состоит, в основном, из вареных яиц, лапши быстрого приготовления, пельменей, и, естественно, пива. Пивом я заполняю вечер.
Я почти ничего не готовлю, но всегда волшебным образом начинает скапливаться посуда. Я не люблю мыть посуду, но горы грязных тарелок мне тоже не нравятся. Они напоминают, что когда-то их придется мыть. Так же дело обстоит и со всей остальной дребеденью, вроде пыли, грязи на полу, постельного белья и запаха из унитаза. Все это иногда приходится, выпив предварительно пива, вытирать, мыть, стирать и чистить. Бессмысленное мученье, абсолютно бессмысленное. Но грязь, когда она явственно видна, приводит меня в бешенство. Откуда она берется? Кто ее разводит? Я, что ли?
С осени до середины весны вечер наступает рано. Мои окна выходят на пустынное поле, и оттого прямоугольники стекол превращаются в черные квадраты. Я смотрю в окно и ничего не вижу. Лишь изредка на дороге посвечивают фарами машины. И кажется, что за окнами черная дыра. Становится жутко, я одеваюсь и иду в магазин, стараясь не замечать мертвых окон. Но на улице меня встречает такой же непроглядный мрак. Снега нет, его нет почти всю зиму, а замерзшая черная поверхность асфальта не дает ни света, ни отсвета. И не горят фонари. Я иду как слепой, спотыкаясь и боясь с кем-нибудь столкнуться. Почему, черт возьми, не горят фонари! Почему? Но магазин рядом, его крыльцо призывно светится. Половина мучений кончается. Из царства теней я попадаю в маленький родничок жизни. Люди набивают железные сетки, выбирают какие-то замысловатые йогурты и другие баночки и коробочки. Что в них находится, мне не известно и безразлично. Многие из этих людей с детьми, которые так и норовят что-нибудь схватить своей маленькой ручонкой. Молодые пары закупают продукты к ужину. Возможно, даже, что и готовить его они будут вместе. Местные алкаши деловиты и суетливы, их цель предельно ясна, как у пилота истребителя. Я чувствую себя раздетым при этом ярком освещении и таким же беззащитным, как и в уличной тьме. Набирая пиво, я стараюсь ни на кого не смотреть, и прохожу кассу, как блокпост. Вот я и на улице. Мне надо сделать сто двадцать шагов, чтобы добраться до своего убежища. Но я иду медленно, где вы видели быстро идущего слепого. Внутри у меня все закипает: это не я слепой, это фонари незрячие!
Но вот я и в своей берлоге. Здесь есть мягкий свет, черная собака и светлое пиво. Логово зверя, но не царя зверей. Я взял свою добычу, донес ее, и теперь могу заворчать. И второй зверь сидит рядом и смотрит мне в глаза. Но он не пьет, и этим он отличается от меня. А я наливаю первый стакан и выпиваю его залпом, потом второй. Мой друг уходит в комнату, ему ничего не светит, потому что я ничем не закусываю. Я поглощаю хмельной напиток без всего, только курю. Сижу я, как вы догадываетесь, спиной к окну. В голове моей пустота, ничто не нарушает тишины, такой же вязкой как темнота на улице. Меня никто не потревожит, логово надежно спрятано среди этажей высокого бессмысленного сооружения. Я никто и нигде. Меня почти нет. Единственное, что меня беспокоит – это телефон. У меня не хватает воли отключить его. Подсознательно я все же чего-то жду. Какого-то неведомого голоса из пучин мироздания. Как будто телефон – это единственное подтверждение того, что я жив. Что я не иллюзия и не сон. Я никогда не выключаю телефон, и в любое время суток вы можете до меня дозвониться. Только обычно он молчит, как мина. Давно забытая мина на полях давно прошедших баталий. Я никому не нужен. В семнадцать лет так говорят многие и они не объективны, это детский лепет и половое созревание. В семьдесят так говорят почти все, и это суровая правда жизни. Мне тридцать. Юношеские страдания утонули в водовороте молодой штормоподобной жизни. Старческое околевание далеко за горизонтом( а, может, и гораздо ближе). Насколько же я объективен, если можно говорить об объективности человека, утверждающего, что он сходит с ума. Мерило моей ненужности – боль, которую я испытываю, задумываясь над этим вопросом. И она объективна, она есть, и она сдавливает холодным омерзительным удавом мои руки, ноги, шею и грудную клетку, наполняя душу льдом, оцепенением и паническим страхом. Отпугнуть монстра удается с помощью магического эликсира, под его таинственными чарами тварь ослабляет хватку, с шипением уползает, и, не смея приблизиться, ждет, когда действие эликсира закончится. Я не могу употреблять эликсир постоянно, это абсурд, поэтому удав боли знает, что его время опять наступит, и терпеливо ждет.
Попив дня три, четыре, я начинаю ощущать себя каким-то алкашом. Трясутся руки, рябит в глазах, я становлюсь боязлив и подвержен фобиям. То мне кажется, что я могу застрять в лифте, а мне вдруг приспичит в туалет. То мне кажется, что люди смотрят на меня и думают: вот он, пьяница, видим, видим насквозь. Или просто мне страшно жить дальше, как? зачем? долго ли еще? Тут удав делает стремительный бросок и сдавливает мои ошметки с новой силой. Но он не может извести меня совсем, какая-то часть меня сопротивляется. Какой-то инстинкт самосохранения подпитывает остатки воли, и я живу, желаю жить, молюсь и надеюсь.
Я борюсь с болью при помощи алкоголя. Я борюсь с алкоголем посредством физических упражнений. Я начинаю писать и думать, что все будет хорошо. И, даже если хорошо не будет, то я буду жив и буду писать. Но спираль только закручивается легко, а раскрутить ее намного сложнее. И я возвращаюсь к тому, с чего начинал прежний виток. Я иду в магазин, потом сажусь за стол, а дальше все по расписанию. Уже после второй бутылки, которую я допиваю через три минуты после первого сделанного глотка, тяжесть уходит из груди. Я начинаю улыбаться, мысленно посылая улыбку всем, всем, всем. Но становится ясно, что мир, который крутится так быстро, меня не задевает. Я чувствую, что, кружась вместе с ним, одновременно нахожусь в каком-то другом месте, что дает мне возможность особо и не крутиться, а с грустью смотреть на это кружение. И грусть имеет двоякую природу. С одной стороны это зависть, что вот кто-то кружится в вальсе, а я сижу на галерке и не только не танцую, а и видно-то с трудом. Но, с другой стороны, я понимаю, что все это суета, и грустно видеть так интенсивно суетящихся людей, считающих, что это и есть настоящая жизнь. Не все, не все такие, но очень много. Большинство.
Следующие две бутылки дают мне такое состояние, что я перестаю размышлять и философствовать. Мне просто на все насрать! Появляется легкость и кураж, хочется куда-нибудь поехать, что-нибудь такое сделать. Почудить, одним словом. Но чудить не с кем, почти все уже отчудили, да и приелось это. К тому же, нет денег, банальная извечная проблема, хотя, некоторым удалось ее решить. Но не мне. Мне не удается решить ни одной проблемы, и не потому, что у меня нет воли. У меня нет стимула, нет цели, и я не вижу смысла. Всю свою волю я направляю на то, чтобы жить: вставать по утрам, чистить зубы, есть и так далее. Это стоит мне неимоверных усилий, потому, что я не знаю ответа на вопрос – зачем. Лишь выпив четвертую бутылку пива, я забываю про этот вопрос. Я забываю обо всем, кроме одного: меня предала женщина. Но это отдельная история, и, если я не сойду с ума и найду в себе силы, я когда-нибудь расскажу и об этом. Сейчас я говорю о вечере, и поскольку все вечера похожи один на другой, то получается, что жизнь состоит только из одного дня, точнее, вечера. Я знаю, что придет весна, лето, и я смогу заснуть до того, как окна превратится в черные дыры. Но вечер останется, суть его не изменить. Говорят, страдание закаляет душу и обостряет ум. Это ко мне не относится. Закалять нечего, потому, что души почти не осталось, а ум… Я наоборот, поглупел, вернее, отупел, и мой мозг не может делать ничего путного, кроме вычислений: сколько я съел накануне пива. Не знаю, до каких бездн я смогу опустится, может, я нахожусь пока у самой поверхности, откуда еще различим солнечный свет. Я не заглядываю в будущее, оно для меня не существует. Я составная часть вечера - слепка, снятого с лица покойника. И этот покойник улыбается мне, он ждет меня, как родного, как единственного попутчика. И я иду в магазин набрать пива. Это путь в никуда, это даже не путь, потому, что нет движения. Это привал, который превращается в лагерь, и может стать местом  жительства. Но мне не надо ничего строить, тем более, что все уже давно порушено. Я просто сяду за стол и буду ждать, когда наступит вечер…