Грохот солдатских сапог

***
Рано еще. Солнце не встало. Где-то за окном звонко переругивается какая-то пташка со своей соседкой. Темно. Перед рассветом как раз. Рано... Хотя смотря для чего.
Пора вставать. Уснуть все равно не удалось. Тихо приоткрыть дверь, чтобы, не дай Бог, не разбудить... Не разбудить, как же. От малейшего шороха вскакивает. Встрепанная, глаза покраснели. Тоже ведь всю ночь век не сомкнула, слезами в подушку давилась. Взгляд напуганный, уцепится им за меня – вся вздрагивает. Путается в одеяле, вскакивает, меня руками обхватит и не отпускает. Шею обвила, прижимается, губами побелевшими шепчет «Не пущу! Хоть убей, не пущу!».
− Полно тебе, − и что делать прикажете? Не силу же к ней применять.
А она все держит. Лицом в грудь уткнулась и плачет. Головой в стороны мотает и молит бессвязно, что и ни слова не разберешь.
− Да прекрати ты уже! – прикрикиваю.
Взгляд напуганный подняла, пальцы разжала наконец и, как стояла, на пол опустилась. В руки лицо прячет, вздрагивает от рыданий.
Собираюсь быстро. Да и собирать особо нечего. Все уж с вечера готово. Осталось только рубашку с брюками надеть да сапоги обуть. Один, как назло, никак не получается натянуть: не то нога со сна распухла, не то руки дрожат.
Выхожу, наконец. Все утренним туманом затянуло. А ведь совсем недавно мы с ней гуляли до такого вот тумана. Солнце встанет − домой по покрытой росой траве бежим. Она смеется, счастливая, волосы растрепались, подол мокрый, и глаза улыбаются. Полгода как свадьбу сыграли. Кто же знал, что все так получится? Что же вы пожить нам спокойно не даете? Оборачиваюсь. Стоит на пороге, лямка с плеча свалилась, даже не поправит. В косяк вцепилась, аж костяшки побелели. И слезы унять не пытается. Смотрит только затравленным взглядом, что у меня самого ком в горле встает. За что же вы так с нами?.. Такой ее и запомню: с холодными губами и солеными от слез щеками. И с криками воронья над домом.
Я вернусь, милая. Не могу это вслух произнести. Язык словно отнялся. Прижимаю ее на прощанье к груди и тут же, отворачиваясь, ухожу.
Я вернусь, милая. С победой вернусь. Ты только жди меня.

***
А что война? Она, стерва, везде одинакова. Повернется, высокомерным взглядом окинет и снова идет дань собирать. И только молишь Бога: «Не меня! Прошу, не меня!». А на большее и слов не хватает. Вчера врага навестила, оброк душами вырвала, завтра к нам придет. И никогда не угадаешь, кто следующим будет. Жди ее, не жди, все ж гостьей нежданной приходит. Щурит презрительно глаз – бомбы под ногами взрываются, пальчиком тонким укажет – пули наповал разят. Не спасет от ее руки ни каска, ни окоп. Выберет тебя – пойдешь и слово не скажешь. Одно только надежду внушает – молитва, рукой жены в подклад зашитая. Боится ее Война. Пальцем в тебя тыкает, только дрожит он, и пули у виска летят. Никак таких она забрать не решается. И шкуру им продырявит, а все равно в живых оставит. И смотришь ты, выходя из лекарской палатки, как твоих братьев вороны клюют. Порой думаешь «Почему их? Почему не меня?», только все равно врешь и рукой молитву через подклад сжимаешь. Мерзко от этого, как же мерзко.
Годы идут, и привыкаешь ко всему. И к обстрелам этим, и к атакам. Только к Войне не привыкнешь никогда. Ходит она рядом всегда и выбирает придирчиво, кого к себе утащить. Того ли, раненого, − сегодня ночью, или того, веселого от письма из дома, − завтра на рассвете. Выбирает одного, а утащит обоих. Она, подлая, может: ей и сил, и слуг хватит. И вечером следующего дня, когда бой будет окончен, ты опять мятую бумажку молитвы сожмешь и скажешь «Спасибо, Господи».
И во время ночных переходов, когда, казалось бы, отвернулась на минуту Война, торопливо строчишь в уме письмо жене. Говоришь, что жив и вроде бы здоров. Обещаешь снова, что вернешься обязательно, и уже сам не понимаешь, из-за листка ли с церковным текстом или из-за непроизнесенного обещания тебя Война не забирает.

***
Никогда бы не подумал, что буду бояться возвращаться. Обстрелы прошел, на линии огня побывал – не боялся. Нет, вру, конечно, боялся. Но тогда это был другой страх. Тогда боялись, что до рассвета не доживут, что родных больше не увидят. А тут я даже не понимаю, чего страшусь. Боязно. Без причин.
В последний перед возвращением день надираемся все без разбора: и командиры, и рядовые. Вроде бы радоваться надо, что война прошла, а пьем в гробовой тишине. Кто в бою голову не сложил, сейчас ее, тяжелую, на стол укладывает. Чего бояться то?! Мирной жизни?! Под обстрелы засыпать привыкли, так что, под пение цикад глаз сомкнуть не сможем?! Хочется встать, смахнув железные кружки со стола, спросить их. Да только голоса нет, и сам я ответа не знаю. Сам же боюсь. Так боюсь, что в пору кулак закусывать. И от страха этого мерзко так становится, словно близким своим не доверяю больше, словно человеком могу только того назвать, с кем кашу из одной миски хлебали. Да что же это с нами, люди? Что с нами война сделала?..

***
Все эти годы я тебя не такой представлял. Видел все ту же, заплаканную, со сползшей с плеча лямкой. Ты повзрослела, что ли. Распущенные когда-то волосы высоко заколола. Стоишь возле калитки, не бросаешься мне на шею, как сделала бы раньше. Влажные руки фартуком вытираешь и в глаза прямо не смотришь. Только воронье все так же кричит.
− Здравствуй, − произносишь тихо и взгляд все не поднимаешь.
Отступаешь с дороги, пропускаешь меня в дом. Молча.
Дом обветшал немного, видно, что мужской руки нет. Окидываю взглядом комнату. Стол покосился, а на подоконниках герань цветет. При мне-то не так было. Все, хоть и сурово, но крепко стояло. Что ж, война войной, а надо и тут поработать. Негоже так жить.
У стола сидит девчонка, маленькая, года четыре. Ковыряет пальцем половицу.
− Поздоровайся с отцом, − жена берет ее на руки и подносит ко мне.
Слов нет. Я ведь ни единого письма так и не получил, какая уж в войну почта. А девчонка на меня смотрит. Глазищи большие, зеленые, и волосы – рыжие кудри. Красивая, только ссадина на лбу все портит.
− Где поранилась? – спрашиваю коротко.
− Да со стула упала, − объясняет жена, передавая мне девчонку.
Кудри рыжие, глаза зеленые и ссадина на лбу. В мать пойдет, ведьма.

***
В кабаках все так же шумят. И пахнет здесь походной кухней. А вокруг тебя − твоя рота из бродяг и пьяниц.
Только я больше не на службе.
Хозяйка меня помнит. Наливает, не спрашивая, стакан настойки собственного приготовления. Настойка идет хорошо: обжигает горло и греет в животе. Вот жена бы мне так не налила. Она теперь по любому поводу горланить начинает. Знал бы, что она такой станет, − не женился б вовсе. На хозяйку смотрю, а жена вспоминается. Не могу на нее глядеть, ударить хочется. Что волосы эти рыжие, что герань на подоконнике.
У Смерти волосы тоже рыжими были.
И у дочери. Со дня на день приезда ее ждем. Внуков привезти должна. Интересно, эти тоже рыжими будут?..
За столом в углу какой-то мужик песню затянул. Тоскливую, отчаянную. Солдатскую. Не хочу слушать, только губы раскрываются, и сам я уже подпевать начинаю. Так тянет в груди от песни этой, словно веревкой сердце обвязали и увести его хотят туда, где солдатики молодые покой находят. Прерываю сам себя, сбрасываю на пол стакан и ухожу. Хозяйка что-то кричит мне вслед. Вроде, что на меня долг запишет. Только мне все равно.
А сердце все тянет, болит. Зовет меня вдаль. Туда, где воронов немерено на наших телах детей взрастило. Перед глазами стоит, как клевали они наших товарищей, кости их обгладывали. А теперь топаю намеренно сильнее – взметаются их внуки ввысь. Нечего им клевать, и потому смотрят жадно на прохожих, кривые клювы на них разевают. Только война давно закончилась, не будет им теперь легкой пищи.
А я бреду на свет заката, и кажется мне, что раздается рядом грохот сапог пехоты и кричит старшина. И снова смотрит мне вслед жена, молодая, какой и была тогда. Смотрит, и лямка эта с плеча спала, а она ее поправить не пытается. И воронье над домом кричит.