созерцательные рассказы

                       Созерцательные рассказы

 - Ё-моё! Весь подвал залило!- схватился мой прораб за голову, обнимая побагровевшую плешь.- Кто из вас, дураков, не закрыл кран?!
 - Да никто.- В башке моей родилась хищная мысль, хлестанув по морде хвостом.- Просто бежавшая поверху крыса свалилась на кран и он провернулся.
- Что ты мне лепишь?!- Начальственный раж уже начал зашкаливать, ведь он отвечает за этот потоп и ему выгребать эту вонь да помои.- Ручка вентиля открывается вверх!
 - Значит, она снизу подпрыгнула, дура, и ударилась  об  неё головой. Потом упала вниз, потеряла сознание и не смогла очнуться, чтобы спасти нас.
 - Тогда где же она?- Посиневший прораб явно злобно ждал очередной моей пакости.
 - У крыс беспримерная взаимовыручка: и вот примчалась их скорая помощь,- я приметил ему колёсико от игрушечной машинки, плававшее у наших ног,- и спасла бедную страдалицу.
 - А мы?- Злоба в его косорылых глазах уже сменилась тупым удивлением.
 - А нас послали  на хер.
 Он дошёл до нервного предела, но мне ещё больше хотелось измываться над ним. И плевать, что раскисли ботинки, цемент, электроды - это была моя месть за те деньги, которые он украл на зарплатах да сметах.
===================================================================
 Сегодня поссорились обе моих ноги. А будя их три, то и третья влезла бы в свару. Я ведь правша, и на правую больше опора, сильнее нагрузка, тяжеле венец. Она долго терпела, и в первый раз тихонько заныла, когда одел ей с цветочком носок - что я, девчонка? А вчера я купил для обеих совсем новые туфли: приятный подарок, но вот левой он оказался тютелькой впору,а на правой самую малость едва тесноват.
 И она взбеленилась.- ты её лучше моешь мылой и пеной! ты ей пальцы щекоткой массируешь - прямо принцесса она! а я для тебя лишь трудяга, целый день на ногах, и взамен мне ни ласки ни нежности. подаю на развод!- и стащила носок с безымянного пальца.
 Левая пыталась её успокоить, даже тёрлась как кошка - мы, мол, сестрички.Но правая от этой, будто бы выпрошенной любви, от почти сострадания ещё пуще взъярила - и схватились они, заплелись, не расцепишь.
 Третий час так лежу, кушать хочется. Горло мучает жажда, а душу обида: я ли их не лелеял, не берёг от трудов непосильных. Всё больше на плечи, на свой позвоночник, на крестец принимал - а вы со мной так, ножки ноженьки.
===================================================================
...Помутился Янко на богатстве: целыми днями одно талдычит – у детей детство пропадёт, если цирк не построить. А для того деньги нужны немалые, их на паперти  подаянием не соберёшь. И вот одно желание снедает малого, уже и нас поднапряг. – Элеватор, – говорит, – мы и руками соберём, железа в достатке, головы на плечах. Но ребячью веселель должны сами циркачи строить: им под куполом летать, кубыряться. Справа, на хорах, оркестр марши и вальсы заиграет; из стен световые пушки на арену стрельнут, и ядра прямо над головами зрителей рассыплются в разноцветную радугу.
И поджёг всё же Янка наши сердца. Засбоили душевные клапаны – спать шутя не могли, а все ночи до последней считали серебро и золото в зарытых кубышках. Ни копейки в карман не положили, всё ему под отчёт. И чтоб больше будни из рук не валились, в папоротниковые сумерки пошли втроём. Вернее, я с Янкой, а Серафим вперёд побежал, и за хвостом своим велел держаться. Целый план начертал ему дед Пимен – до того места, где раньше барина жили.
– Как пройдёте к поместью, возьми, Серафимушка, в раскинутые руки две люминиевые палки и обходи толком по кругу, стремясь к дому попасть. Лишь только железяки в руках станут сходиться по чужой воле – тут можно копать без обмана, да без боязни. А ежели испугаетесь, делу швах. Не получится ни хрена у вас.
Только солнце зашло, и серость на землю отдыхать спустилась – мы вышли на цыпках из ворот. На верхней доске Серафим звезду срисовал мелом. Чтоб на обратном пути нам нечисть кладовая глаза не застила. Я за следом своим по зёрнышку сыпал, а Янко пел шёпотом взбадривающие песни.
– Ты, Серафим, далече не убегай, чтобы виден был, – предупредил Янко малого. – Стаей держаться будем, зубами грызть.
В тени заборов и палисадов, через мост по-за рекой, вышли на луг, а за его зелёной поляной грозяще темнели кущи Дарьиного сада.
– Обойти бы надо с флангов, с передовой мы как на  ладони, – предложил я, но Янко не согласился. – Тот, кому надо, уже давно нас заметил. Штыки примкнуть! и напрямик.
Луг у реки топкий – то на кочку стану, то в воду. Ноги вымокли – аж постреливать начали через пятки да по сердцу. Я как-то неловко оскользнулся, выпал в грязь, а поднялся – нет никого впереди. Думал, что отстал от своего отряда, и бегом вослед, но сзади Серафим меня окликнул: – Стой, Ерёма! Помоги Янке.
Огляделся я в темени и заметил двух отроков на одной верёвке. Янко в болотине завяз, а малый ему шарфа край кинул и тянет наудачу. Я за воротник схватил топленника, матерюсь божественно – про господа и мать его – а Серафим спокойно шепчет, чтобы всуе Иисуса не поминал. Всё же на дьявольское дело идём, хоть и с благим намерением. Но как тут умолчишь, когда под ногами не твердь земная, а стылое болотное серево. У меня кровь из носа пошла – видно, от стакана самогона для храбрости. А Янка ладонь порвал о подводную коряжину.
– Вот дурни вы, не догадались фонарик захватить. – Серафим добрый упрекнул нас, а про себя забыл.
– Ты-то сам не умнее оказался, – ответил я ему.
– Не щерьтесь, ещё сто раз в дороге помиритесь.
Больше мы не тонули. А всё же жаль, что луна ярочью  не светила. Вышел месяц из облака: крендель у него мускулистый, как у атлета спортивного – толку мало. Тепла и света недостаёт горемыкам. Зато Пимен божился, будто в новолуние затихает егозня лесная даже в самых нечистых местностях.
Горьковатый запах зреющего орешника ударил с правой поддых, и кислорода стало не хватать. Открыли рты – забилась в панике между зубов колючая мошкара, и прихрустела. За Серафимом сияющим гнусы с мотыльками неслись целой стаей, и со стороны села видна была хвостатая комета, так что полуночники назавтра рассказывали сказки деревенским неверям.
Взобрались мы на волглу Дарьиного холма и между старыми деревьями парка дом белый увидали, хрустальное привидение. Он звенел тонким стрёкотом сверчков, поющих о любви на амурных иглах акаций. – Мне пронзи-иила сердце стрела твоего взгля-аада, кроме поцелу-ууя, ничего не на-аадо.
Пройдохи выли серенады под выбитыми окнами особняка, совсем не помня о грудах золота и самоцветов, зарытых в корнях деревьев. Зато Янка не забыл, и пока я оглядывал видимую часть паркового имения, он расстелил рисованую карту на спине у гипсовой собаки и объяснил Серафиму тайную путь-дорожку. Малыш взял две алюминиевые палки, похожие на висе¬лицы; потуже затянул на шее верёвку шарфовую, и пошёл по кругу с вы¬тянутыми руками, точно лунатик. А мы за ним, сторожко оглядывая ближний кустарник.
Мне немного непонятно было, и шёпотом я спросил Янку опасливого: – Почему Серафиму клад должен даться, а не кому из нас?
– У него душа глаже. Почти ребёнок. Злым и жадным богатство на вред пойдёт.
– А-аа, вон в чём дело, – чуть громче шелеста листьев сказал я, но на мой голос из барских сломленных конюшен залаяла бродячая собака. А может, то была гипсовая статуя, и стало ещё страшнее. Светлый дом следил за нами: с какой стороны бы не подходили – всюду смотрели его выколотые глаза. Он только случая ждал подходящего, чтобы спустить с цепи свою живодёрную псарню.
Полночи прошло, Серафим устал. – Руки мои, рученьки, надо отдохнуть. Всё, ребята, если копать – то в подвалах. Здесь, на виду, слуги могли заметить, прохожие крестьяне.
– Ладно отбрёхиваться, просто обленился до упаду. Всё бы тебе на облаках возлежать, – укорил ехидно Янко, а я вступился: – Походи сам как лу-натик, да руки слепо вытяни. Они и отсохнуть могут.
Серафим обиделся: не смотрел на нас – надул губы. Он старался из сил, а мы не поблагодарили. Чтоб себя доказать, опять схватил проклятые же¬лезки и пошёл к чёрту. Да-да, на самые кулички: один, без провожатых – ужасный парнишка, никакого страха.
Остановился к утру на последнем дыхательном круге у дверей входных. Янка вывалил язык с устали, я шаркал сбитыми ногами, а Серафима теши¬ла злость. – Ну что, гераклы – дальше пойдём, или здесь вас, дохлых, прикопать?
– Который час?
Глянул я на серое небо сначала, потом на блёстки утренней росы, стекающие по сапогам. – Пятый, – отвечаю.
И спать, спа-аать – в охмотья кошеной прошлогодней травы, в мышиную перепрелую пердынь. Я забрал у Серафима гадальные палки, выбросил, но Янка слова не сказал, будто не видел.
Мир просыпался – умываясь дождями, снегами, росами; мир запевал весёлую песню наступающего дня, а мы, ёжась от лёгкой прохлады, уже посапывали в свои сны под колыбельную музыку. Рыбачьим колокольцем дрожит хрустальный свежий воздух, качаясь на верёвах поселкового храма – в моём сне маленький Умка подыгрывал ему на барабане, собирая свой детсадовский отряд. К нему подбежал пятилетний горнист, вытер ладонью кисель с губ, и дунул в трубу общее построение: – Компот в рот, конфеты в карман, – выбивали дробь кленовые палочки. – Пописать, покакать, идём налегке, – горкотала труба.
============================================================
 Интересно - маленькие дети, уходя, так и остаются на небе с маленькими же неразумными душами? А взрослые души вспоминают ли полноту жизни – когда там, на небе?..
 Вот летит он, малыш: а вверху ад, рай, чистилище. Ему ведь ещё нечего обелять, не нахватал он репьёв по дороге. Только мелкий грешок подзапишет господь в его личную книжицу: что машинку у товарища отобрал - да и то, может, черканёт нехотя с большой чернильною кляксой, которая всё на судьбе замалюет.
 И с какого же года  отмеряются настоящие грехи? осознанная пакость. То ли с пяти лет, когда ткнул девчонку в глаз палкой, отнимая конфету с косолапым мишкой, а отнял зрение красоту счастье. Или в шестнадцать годков, подсобрав таких же подлых друзей, ограбил дом и избил вусмерть вояку пенсионера, который только раз в жизни, у гитлеровских фашистов встретил такую злобу. А может быть, отсчёт начинается со зрелости, когда тащишь глухую хромую мамашу в дом  престарелых, по дороге уговаривая со слащавой улыбочкой, что там для неё готовится райская жизнь и нужно всего лишь подписать сынуле подарочек на квартиру - от вожделенья дрожит рука; и хвост, у того кто таится сзади.
==================================================================
  Очень часто по утрам зрею молодую маму, которая везёт в детский садик двух малолетних шкетов. Один сидит в салазках, булькая носом на всех и на всё, а второй соня еле плетётся за руку, спотыкаясь об каждую ледышку. Она редко когда заругается на них, а так всё больше думает, мечтая вдаль. Может быть о том, что старший вырастет космонавтом и покажет ей красавицу Землю с огромной высоты - а то ведь она видела всего лишь крохотный краешек, где её  трудное счастье притулилось, где серая морока обуздала. Младший станет великим строителем, и проведя седую мать по вычурным анфиладам богатейших квартир, скажет:- выбирай любую.
 А пока она каждое утро просыпается в пять, чтоб успеть приготовить накраситься вымести; долго будит детишек - они всегда крепко спят, видят  добрые сны и встают тяжело - и мужа - хорошо если есть он,