недлинные рассказы из романа сингрозена

                                                              НЕДЛИННЫЕ  РАССКАЗЫ


 Я рад что ты есть у меня. В блокноте лежат фотографии, и я каждый вечер любуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои крепкие руки сжимаешь ты своими нежными – я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником – они пух лебединый, клок шерсти, я мну ими гранитный бетон словно глину для плошек – а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я сейчас величаю, хотя нету особой в нём прелести, в махании копке долбёжке – но хорошо в моём сердце от памятных глаз и улыбки, светло на душе, будто солнц миллионы зажёглись – в такой маленькой солнц миллионы, представь.
 Ты чудо как хороша. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Их лица почти не видны, и тела с каждым днём усыхают, черствеют – я их есть не хочу. Для своих мужиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью своей, с блудным норовом плоти – жестокой, брыкастой – что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости – вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох – но в гордыне молчит исступлённо.
                           ============================================================
 Над землёй летают дети. От 2 лет до 8 лет по паспорту. Крылья у них беленькие, херувимские. Каждая жилочка среди пёрьев просвечивает на солнечный свет. А взрослые за детишек сильно волнуются – ведь даже те, которые смирно сидели в колясках своих, уже крутятся в воздухе, визжат да смеются. И заплаканных нет среди них.
 Дети летают. Там мой вместе с ними, вожак вожачок. Я, помнится, тоже умел от рожденья парить наяву; теперь вот во снах, да всё реже. Заботы, проблемы, обуза – пусты отговорки, и жизнь моя мелочна. Хочу, хочу, хочу – если б я так рычал не на бабе с желанием кончить, угодливо ей насладившись – я так должен орать, разметав свою плоть в небесах в упоении жизнью и богом. Подняться покуда нет сил – веры нет, недоверия больше во мне.
 А детишки всё лётают. На крылья их белые, светлые смотрю я со жгучей завистью, и многие взрослые смотрят вот так же черно. Кто-то боится, что совсем улетят прямь до рая их чистые души, в благодати поселятся – а нам здесь середь грязи тоскуй. Кто-то страшится, что пришло воскресение божье и сейчас вот начнётся планёрка, разнос, главный суд – на котором всё тайное извнутри вынесут налюди – смертный и вечный позор злой душе, неизбывная мука.
                    =================================================================
 Заяц. Немой – губы залеплены скотчем. Прихрамывает на левую заднюю ногу. Хвост пол-оторван болтается. Глазам не верю.
 Медведь. Рыло навеки отвисло и брюхо как бочка. Еле волочит его впереди себя он, и пусть никого сам догнать не пытается.
 Пусть волка наймёт. Тот поджарый, клыкастый, но сзаду уж больно откормленный. И заносит его вправо влево – а на волосатенькой морде всё равно полусытая угодливость.
 Но у лисы улыбочка много слаще. Она здесь давно уже этим живёт. И в кознях своих не поблажит, хоть милости прось, хоть натурой плати.
 Вон ёжик трудяга. В клубочек свернулся на старости лет. Чтобы шумная бестолочь его не застукала – мимо, мимо, ух.
 Вот работник бобёр. Этот храбро идёт и степенно. Ему некого бояться с такими зубами – сам лапу отхватит.
 Маскарад. Я в нём лесной кот. Хожу здесь один вроде по делу, и за людьми наблюдаю. Кто едва кому руку протягивает, кто кланяется небрежно. Кто ниже согнулся всех – тем без робости помыкают, иногда лишь гладя по голове, безвозмездно жалеючи. Если бы этот согнутый вдруг оказался жердёй до неба, то злее не было врага для всех остальных. Низкая падаль умеет мстить изощрённо – и он бы нарошно сделал двери к себе ниже пояса, чтобы во грязи ползли, чтоб червями у ножек елозили.
 Но не его нынче время. Другие в фаворе. Пробежала гиена, от нелепой потешки до слёз хохоча и хоча укусить – ехидное рыльце. С нею рядом свинья счетовод – смотрит в рот – и виляет хвостом на коротких ногах – дело швах. Не сожрут, так помнут да попользуют.
                          ================================================================
 Сегодня по телевизору рассказали, как шестеро в доме сгорели, старой печкой спасаясь от морозов. Трагедия, кошмар, а во мне только сердце чуть дрогнуло. Там огонь перекрыл все пути отступленья, и люди живые стояли ещё перед ним, не веря во весь этот ужас внезапный; и руки к небесам воздевали, чтобы сон оказался – а там тоже костёр. Трещали стропила уже, и к босым дитячьим ногам падали вниз головёшки, искрами живо смеясь: а дети им взвизгнут едва и тут же затихнут в испуге, с надеждой – боясь догадаться понять, почему у родителей губы как черви трясутся – ползут, извиваясь ехидно, по лицам – почему их глаза стекленеют как яйца вкрутую  - стуча в черепном котелке. Вот школьный портфель полыхнул, словно красный огонь вслух читает учебники, и тапки с помпоном в углу загорелись, а горшочек ночной пластмассовыми слезами истекает на крашеный пол. Одежда на вешалке – в ней на работу да в школу идти – уж костром занялась, и куда голышом по морозу. К кому – если весь мир от них в огненной обжимающей западне. Стягивается на их душах удавка – а я её не вижу.
 Они уже орут. Первыми закричали отец с матерью – детей пощади! – но природное естество не ведает человечьего страха, для него что пожар, что потоп, то великая божья придумка, и тот лобастый младенец, который ещё на руках не проснулся, тоже зачат был от бога. Мальчишка затих наревевшись, наевшись, и теперь крепко спит, несмотря на огонь – он и криков не слышит в чарующем сне – я тоже не слышу, не вижу огня, ведь я очарован прекрасной судьбой, мне золото жизни дано.
 А у них вся судьба – пепелище; на этом обугленном погосте смрадно воняет горелым, особенно мясом. Запах чёрной золы осязаем и толст, как грузовой вагон, набитый котёлками колбасы; его с другим не спутать, он нагло врывается в нос, шебуршит там, откладывая сажу словно рыбью икру. Этот запах привычен – он свой на пожаре. А вот аромат запечённого мяса противен и тонок как глист, потому что зовёт к шашлыкам, к пированью над трупами, воздевшими моляще кости свои – здесь всё провонялось безумием, а я не чую, не слышу, не вижу его.
                         ================================================================
 - Смотри, сынок. Это есть рай. Вспомни все свои прекрасные сны, в них ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, очищавшая твоё маетное сердце ото всех бед и невзгод, кои в тебе накопились за день, за прошедшую жизнь – и утром ты вставал с постели легко, просыпался как лупоглазый младенец, агукая новому светлому миру. Твой труд в райских снах всегда был силён и мощен, ты сам будто подъёмный кран тягал железо, природу, планету за плечами, и рядом с тобой все друзья да товарищи, те что живы или уже упокоились. Чудеса, да и только – ты ночью мог десять минут побывать в райских кущах, а весь день потом летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар.
 Смотри, сынок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью своей, а только лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл смоляной. На всякий случай. Ведь каждая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей страшной судьбы душегуба. В адских снах ужасы корчили мерзкие рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзади мохнатенькой лапкой: а оттого что первый страх был так мелок, то казалось будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродов, исчадий.
                    =================================================================
 Интересно наверное болеть. Только не мне одинокому, а какому-нибудь дорогому мужу, находящемуся под опёкой всех местных жителей. Я вчера начал кашлять – даже нарошно зашёлся в харче, как будто из пустоты кто мог мне прийти на помощь – и представил как кашляет едва заболевший насморком муж, семейный кормилец. Лишь только чувствуя лёгкие позывы, которые можно утихомирить глубоким зевком, он начинает уже утомлённо бродить по комнатам, выбирая место для первого чоха поближе к жене – чтобы видела – и от тёщи недалеко – чтоб слышала стерва – а детишки капризно и так рядом бегают.
 Но вот он чихнул пару раз, а услышав – что с тобой, милый? – к тому ещё и надрывно закашлялся – выпей таблетку, родной – в сердце грусть да печаль уж вливаются словно микстура, но из комнат навстречу никто не бежит сердобольно, там звонкий мучительный смех. И поэтому хочется лечь под порогом, свалиться в горячке, ни слова не крякнув о помощи – чтобы дверь открывая, узрели его полутруп, визгами подняв весь дом.
 Представляя себя в таком виде, больной бессознательно приволакивает левую ногу – потому что правая у него всегда опорная, он больше чем наполовину ею ходит, и если придётся на глазах у семьи пошатнуться, то она его сдюжит.
 Сопли в носу да ангина под горлом тоже чуствуют эту боязнь и по телу бандитствуют смело, понимая что больному совсем не до них – он всё больше грузнет в топкое болото своих душевных переживаний, забыв о с микробами биться.
 И вот раздражённый вздыхающий муж, надувшись как мышь на крупу, входит в общую залу – на родных не глядит, обиженным ревностным зрением узрев всё и вся: улыбки, печенье да чай на столе – он кряхтя опускается в кресло с кислой гримасой отверженого, зная что сей миг наступит тишина. Все и вправду замолкают, словно в долгу перед нынешней немощью сильного прежде кормильца, хозяина. Тот утыкает свой правый слезящийся глаз в телевизор, а левый тем временем молитвенно взбирается к потолку, будто испрашивая милости, которой никто кроме не в силах послать да помочь. И от этого обвиняющего молчания тягостно всем.
 Скорбно поджав губы уходит тёща на кухню; задники её шлёпанцев хлопают об пятки – она испуганно оглядывается и сменяет быстрый широкий шаг на семенящий, плотно прижимаясь к полу. Малолетние сыновья замирают над настольным футболом, ниже да ниже склоняясь к мячу, чтоб закрыть его от отца своими худыми тельцами – но мяч и сам понимая, уже не скачет, а тихонько катается по полю, словно он на живом травяном газоне. Только не хочет в люльке замолкнуть девчонка-младенец, отчего-то именно сейчас впавшая в рёв.
 Мать встала с дивана – и все на неё посмотрели, муж даже. Она качнула кроватку, дочке соску дала; сыновьям, походя, две макушки шаловливо встрепала – а мужа прижала к себе, к животу, и он почти умер, топыряясь и носом и горлом от затаённого плача.
                     =================================================================
 Я остановился на тропинке, услышав шуршур. Под лёгким настом в снегу шебуршила мышь, подгрызая стебли замёрзнувших трав. Надо мною на ветке повисла синица, свища во все стороны об опасности, которой она посчитала меня, такого благожелательного ко всем зверюшкам. Даже если б сейчас из берлоги выполз медведь и уставился голодно прямо в глаза, то я наверное, смог бы и с ним договориться. Правда, мишутка?
 Правда – ответил я сам себе.- А ещё быстрее вы найдёте общий язык, если в руках у тебя