Окоп...

          Вечером хоронили дочку хромого водоноса Камала. Прощание было хорошо видно сверху из-за бруствера. Вечер был солнечным и густые тени, ещё чётче, чем в дневной реальности очерчивали и проявляли силуэты немногих собравшихся во дворе дома людей. Торопились похоронить её до захода солнца, как и положено. И поэтому пришли только живущие близко родственники и соседи.
         Камал был беззлобным и простым человеком. Я его часто видел, торопливо пробегающего по своим неотложным делам, на кривых улочках, струящихся между глинобитных домов и заборов. Дочка его была красивой девушкой лет примерно шестнадцати. Навряд ли ей было больше. Пухленькая, невысокая и черноглазая, с совершенно детскими губами, она постоянно что-то делала во дворе. Что-то варила, стирала, просеивала муку для лепёшек. Создавалось впечатление, что она никогда не сидит без дела. И вот её убили. Шальная пуля, выпущенная каким-то ненормальным, срикошетила от деревянного косяка и попала ей в шею. Она умерла мгновенно, даже не успев понять, что же произошло. Это утром рассказывал нам дальний родственник Камала, державший лавку с разными безделушками недалеко от КПП. У него мы изредка затаривались водкой и разведённым спиртом, разлитым в разномастную посуду. Там, в магазинчике, я пару раз и видел дочку водоноса близко. Тоска налетела на меня, когда я вспомнил её тёмные глаза, лёгкую походку и по детски пухлые розовые губы. И ещё большая тоска сжала мне грудь, когда я вспомнил вчерашний вечер.  Ну как же так?

         Вчера какая-то сволочь подменила мне ремень автомата. Эта сволочь сняла мой новый и прицепила старый, порезанный в нескольких местах штык-ножом. И компенсатор тоже,  кажется, не мой. У меня был новый, ещё со следами смазки, а этот весь обшарпаный об камни. Я стоял в тоскливых раздумьях, оглядывая окружающий меня пейзаж. Да-а-а-а! Никакие кирки, ломы и лопаты тут и не помогут. Вон их уже сколько поломаных и покарёженных  вниз по склону валяется. Тут бы, наверное, пару тонн тротила заложить или десяток фугасов, да и рвануть по всей длине окопа. Вот это бы было правильным решением практически нерешаемого вопроса. Сказали, что уже полгода духи занимаются рытьём этой канавы, а всё равно, даже если и учитывать высоту бруствера, вставать в полный рост ещё очень опасно. Пожалуй, только мелкий Коля по прозвищу "охапка" может тут спокойно прогуливаться. Но у него и рост - полтора метра на высоких каблуках, вырезаных из старого пртотектора и подбитых дюпелями вместо подковок. Зарываться тут в землю, это только руки мозолить до самых костей да горб преждевременно зарабатывать. Да и нет тут никакой земли. Той, что у нас называют - почва. Вроде издалека и кажется, что склон покрыт зелёной травой, а так посмотрешь вблизи, так, редкие небольшие травинки, осыпанные пылью, стоят в десяти сантиметрах друг от друга и тоскливо сворачиваются от жаркрго солнца днём и жесткого холода по ночам. Какие-то острые серые и красноватые камешки вперемежку с песком и глиной. Как будто специально кто намешал. Видимо, когда Бог при сотворении мира отделял землю от вод, сюда вывалил весь негодный для нормальной жизни материал. Набросал как попало, ладошки друг о друга протёр и, посмотрев на результат,  произнёс: " А ладно, и так сойдёт...! Пошёл я в палатку отдыхать...."

         Хорошо, хоть не днём жариться в этом окопе. Ячейка неудобная, осыпается постоянно песком под сапоги. Бронежилет ещё этот уродский, в глине какой-то испачкан весь, если бы знать, что проверяющий пока не сунется, то можно было бы скинуть его к черту, чтобы  не таскать эту бесполезную тяжесть. Так нет-же, принципиальный попался. Поймает, что стоишь без броника, греха не оберёшься. Это только "дедам" и борзым "черпакам" положенно решать самим: в бронике, без броника. Надевать каску или в панаме гулять. Да и не ходят они по караулам. Если только ротный лично не решит прищемить особенно оборзевших.  Эта участь тех, кто ещё не прослужил года. Терпи, казак.... Я тут в роте не единственный младший сержант без должности, да и кто поставит командовать старослужащими сержанта, вчерашнего духа, только что прибывшего из учебки, если у нас ещё как минимум с полдюжины черпаков и дедов с лычками от ефрейтора до старшего сержанта находятся в таком же подвешенном состоянии. Главное, меньше попадаться ротному на глаза. Только время в учебке зря потрачено....

         Если высунуться из ячейки, то город виден как на ладони. Сверху он похож на нагромождение поставленных один на другой серых и темно-желтых детских кубиков. Причём, сделано это в спешке и абсолютно без всякого плана. Они то забираются вверх по склону, из последних сил цепляясь друг за друга. То обессиленно стекают к небольшой речушке, вяло перемешивающей мутноватую воду между узких берегов. Звуки размыты, всё не так, как дома в деревне. Какая-то шуршащая тишина, будто постоянно работает генератор белого шума. Будто множество людей постоянно разговаривают полушёпотом и лишь изредка прорываются редкие высокие голоса женщин и столь же редкие и такие же высокие голоса мужчин. Воздух тут такой, что ли...? Даже двигатель проехавшего грузовика звучит как-то необычно. Чем и плох этот участок обороны, что тут можно запросто уснуть, убаюкавшись неподвижностью воздуха.

         Но  нет, пожалуй, не задремаешь. Кто-то идёт, осыпая боками камешки со стенок траншеи. Разводящий, собака. Старший сержант Кравченко-Крава. Ну и что же ты шастаешь, или тебе больше делать нечего? Спал бы себе где нибудь у каптёра и не пудрил никому мозги. Вот он, появляется справа из-за изгиба окопа пригнувшись, словно сломаный в поясе. В полный рост ему ходить невозможно и опасно, он высокого роста и его белокурые волосы хорошо видны издалека даже в сумерках.
         - Ну шо, хлопчик, всэ тыхэсэнько? - негромко спрашивает он меня и хлопает по плечу бронежелета тяжёлой как гиря ладонью.  
         - Нормально, - нарочито медленно и сквозь зубы отвечаю я, чтобы хоть голосом выразить недовольство тем, что меня, как простого рядового, заставляют ходить в караул.
         - Дурак ты, - спокойно реагирует он, - считай, что я спасаю тебя от беспокойной ночи. Сегодня деды в роте бухают. Никому мало не покажется. а здесь ты как у Христа за пазухой. Будем дома, поставишь бутылку. А пью я только горилку з пэрцэм. Розумиешь...?
         - Розумию, - отвечаю я ему.
         - Какой-то ты квёлый совсем, дай-ка мне каску, счас я тебя взбодрю, - и и молча, сняв с моей голову остро пахнущую потом каску, натягивает на свои светлые волосы. Я прижимаюсь спиной к задней стенке окопа и  наблюдаю, как он, высунувшись из-за бруствера и глухо щёлкнув затвором, напряженно выгибает плечо и что-то долго выцеливает в близлежащих домишках. Тук, - слышен глухой одиночный выстрел и Крава, отставив в сторонку автомат, присаживается в окоп рядышком со мной.
         Сначала слышаться одиночные выстрелы. Потом раздаётся пара очередей, явно направленных в нашу сторону. Где-то внизу слышно щёлканье пуль по камням и в сердце падает в желудок от тоски. Одиночные выстрелы и очереди не прекращаются минуты три и потом ещё некоторое время редкие хлопки выстрелов рушат тревожную тишину.
         - Ну ладно, теперь точно не уснёшь. Долго ещё дискотека будет! Веселись, малой! Пошёл я..., - хрипит Крава и почти по пластунски исчезает в сторону противоположную от стороны своего прихода.
         Нда-а-а. А сегодня вот похороны. Сижу - думаю.

         На следующий день я случайно заглянул за забор автопарка, где колосились редкие кустики какого-то кустарника, усыпанного короткими колючками. И увидел там сгорбленную фигуру. Он сидел на старом пробитом камазовском скате и смотрел на горные вершины, виднеющиеся в блёклой дали. Хэбэшка у него была расстёгнута, рукава по локоть закатаны, на ногах стоптаные на пятках войлочные тапочки. Серые глаза медитировали внутрь себя.
         - Держи, - протянул он мне почти полную бутылку водки, наполовину утонувшую в его больших ладонях.
         Я молча взял и отхлебнул пару глотков. Горькое тепло опалило мой оголодавший с обеда желудок. Вечерняя жара грела кирзу моих сапог, мозги варились под панамой, и только Крава сидел серой скалой.
         - Сволочь ты, Крава, - неожиданно для самого себя сказал я ему и тут-же внутрене сжался, почти наверняка ожидая удара в лицо. Но он промолчал. Только внимательно посмотрел мне в глаза. Ни злобы, ни удивления я не увидел в его зрачках. Только бесконечная тоска шелохнулась и ещё глубже спряталась в глубине его непонятной души.
         - Я знаю, - спокойно ответил он, - но на посту всё равно спать нельзя..., ладно, пошёл я, - он поднялся и медленно направился к палаткам, виднеющимся невдалеке. И чёрная тень, похожая на беспокойную совесть и на большую змею, поползла за ним переваливаясь через мелкие и пыльные валуны.