Из блокнота Терпандрова 5

Вчерашнее небо, плотно и коряво замазанное гипсом, сорвано и сменено, подобно скатерти, на новое, лучшее. Колтун медузообразных корней, он же мыслительный жир мозга, медленно – так заторможена и узловатая ветка медной, отборной молнии, терпко-чуждой легковесным надрезам фантомного циана – пропитался и замерз неоспоримостью пронизывающе-потусторонней идеи, а именно: что за морок насиловал его и принуждал причислять себя к «гомо сапиенс»? Я – не человек, присудил, наконец, Терпандров. Мясистый кончик языка, оплетенный венами, башмаки из морщинистой кожи и написанные книги во внимание не принимаются, ибо глаза беспощадно выдадут правду. И действительно, он ополоумел, примирившись со своей втиснутостью в тесный саркофаг туловища, головы и конечностей. Между тем мысли, откромсанные от этого вошедшего в него философского монолита, желтые, как моча, клочковатыми псами поскакали оплодотворять рыхлую данность. Днем не случилось ничего примечательного, кроме легкого изнеможения от бешенства света и перехода в паганизм, а серебристым вечером, он и Урсула, молчаливые и собранные, стояли в лесу, на дне огромной чаши оврага. Странно искривленные верхушки голых крон, точно крюковатые пальцы сведенных ладоней, смыкались, образуя капиллярную сеть, залитую жидким холодом склоняющегося солнца. Обряд. Ножны, нож. Обнаженность. Земля. Яйцевидный огонь. Ее отец – рыжебородый моряк, мелькнуло в памяти. Когда они раздумчиво, чуть шатаясь, брели домой, пузырь луны вскарабкался по стеблям деревьев и, украшенный брутальным шармом раннего, еще не убийственного ущерба, заскользил по шершавой ткани юга. Кругом в ясной тьме цвели кавказские туфельки, сапфирные,  пахнущие молоком. Он вдруг понял, что в одиночной камере воображения пишет не черным по бледному, а негативом – снежным пламенем по поверхности ночи. Забавно, на днях некто обнародовал позорную тайну – он, Терпандров, выпекает тексты с помощью искусственного разума. Массы прозрели мгновенно. «Это откровение. Ах, а ведь мы ему так верили!» – жарко закудахтала Вита Ноябрева, вождь ячейки скудомлынских поэтов. Он посмеивался, пия ворсистый кофе. Суббота. На тумбочке у кровати стоят два зеленых ребристых фужера, тяжелых, будто каменных, с выжатой кровью цитрусов, легшей слоями: контрабас, виолончель, скрипка (грейпфрут, апельсин, лимон), и вот она, Урсула, нагая и белая, почти прозрачная, заходит в комнату, шорох ковра, острое чувство – так было, и так будет. Потом второй наплыв всколыхнул вязь нейронов и синапсов его кортекса. Кто изобрел дикое слово «истина», эту мертвую шкуру священной змеи? Вечное биение мгновения есть божество. Хочешь избавиться от долгов – придется стать метафизическим банкротом. И пуститься в плаванье.