Павел Фёдорович был человек строгий, замкнутый. Лишённый счастливого детства, он старался в жизни достичь всего. Всего для своей семьи, но при этом разучился быть счастливым. Вернее, счастливым он был, но, не умел или не хотел? или разучился? это показывать.
Ему было семьдесят семь лет. И он был дед. Не дедушка, а дед. Строгий дед. Осуждения которого боялись и жена, и дети, и внуки, и даже правнуки. Но это не значило, что он не был добрым и справедливым. И потому, его любили. Не с объятиями и висением на шее, а тихо и с уважением.
И вот, в начале недели, умудрившись, наверное, первый раз в жизни, принести всем столько хлопот и разочарований с неподдельным горем, Павел Фёдорович скончался…
…он долго, почти пять часов смотрел, как вся семья по нему убивается, льёт слёзы и причитает, голосит и хватается за сердце, пьёт «Валидол» и водку и понял, что ему скучно. Скучно! Скучно здесь так же, как и при жизни. Да и вообще, если честно признаться, и он решил признаться, теперь уж можно всё, вся его жизнь была скучной.
И вот, как-то через пару дней после своей кончины, он вздохнул, сдув пыль с телевизора, рядом с которым парил, аки ангел, как дух. Это заметила его жена, в смысле лёгкое облачко пыли, взметнувшееся вверх – и страшным шёпотом сказала, обращаясь ко всем и в то же время ни к кому: «Пашенька здесь».
О, что началось. Целое представление, которое, как ни странно, почему-то очень насмешило семидесятисемилетнего Пашеньку. И не удержавшись и не соблюдая приличий – хотя какие приличия, это, всё-таки, его смерть, что хочу то и делаю – Павел Фёдорович захохотал. Громко и искренне, как никогда в жизни. Как мальчишка хулиган, подшутивший над злым дядькой, или толстой вредной тётькой, или врагом с соседнего двора – не важно, главное ему было весело и очень хорошо.
И тут Павел Фёдорович и понял, что вот – началась его новая жизнь, о которой он, ну уж в очень глубоком подсознании, всегда мечтал.
О заливистом смехе по причине и без, по глупым мальчишечьим выходкам, по озорству, хулиганству – в общем, по всему, чего не было в его жизни, а должно было быть, как у всех нормальных детей и людей.
И, осознав, что может всё, тут-то Павел Фёдорович и дал всем шороху.
Ох, как он искренне радуясь каждое утро будил жену, наводя на её измождённое лицо солнечного зайчика. Как смеялся, вырывая из рук зятя, сидевшего в туалете, газету, причитая: «Это не изба-читальня, здесь другими делами надо заниматься».
Как хохотал, пряча подушку дочери под кровать и наблюдая, как она гоняется за собакой, считая, что это она её стащила. Но обижать Дружка не давал, каждый раз как дочь уж замахивалась на собаку, дед-проказник тут же звонил в дверь, и дочка шла открывать неизвестно кому.
Он и к внукам приходил, и каждый раз выворачивал чуть лампочки из патронов, чтоб не горели. И с ухмылкой наблюдал как они, стоя на табурете, вытягиваясь в струнку, вкручивали их обратно и матерились.
Ну а на правнуках он оторвался по полной, наконец-то за всю жизнь, вылив на них как ушат холодной воды, всю свою нежность. Уж он их ночью обнимал, целовал, щекотал усами, что ребятня поутру жаловалась, что «дед их ночью опять замордовал».
В общем, вся семья была уверена, что их дед находится в этом мире с ними. Но при этом все дружно молчали дабы не травмировать мать – бабушку – прабабушку, да и сами с трудом верили в то – хотя сомнений не оставалось – что у деда «поехала крыша», да и «фундамент тоже», уж так всё это было не похоже на него. Но, куда деваться, факт остаётся фактом: достал он всех.
Семья не то, чтобы злилась на него, уж о покойном либо хорошо, либо никак – просто это настолько не вязалось с их строгим дедом, что когда девятилетний правнук высказался: «Да дед впал в детство» - все молча и дружно согласились. И, понимая, что поделать ничего не могут, решили отгрохать ему такие поминки, чтобы дед остался доволен.
Покумекали, сложились и в трёхкомнатной квартире детей, самой большой из всех, собрали стол на всех ближайших родственников, друзей и даже знакомых, и даже соседей. Получилось как на свадьбе, даже круче, стол длиной из четырёх столов, П-образно разместившийся в двух комнатах и холле.
Такой большой любви к покойному не ожидала даже родня, а уж соседи, те вообще ошалели от увиденного. Было ощущение у всех, что в загробный мир провожали фараона, благо рабов в тот мир он с собой не забирал.
Дед был доволен. Первый раз в жизни в честь него было такое застолье. Вот только огорчало, что все были кислые, как недозревшая слива и оттого было скучно. А уж скуку дед успел возненавидеть всей душой. И потому, понимая, что пришло время уходить в мир иной, Павел Фёдорович решил оставить у присутствующих о себе до-о-о-олгую память.
Соседке, уж с очень плачевным лицом, в стопку с водкой подсыпал соль; другу детства вывернул карманы пиджака; молодёжи отодвигал стулья дальше, когда они привставали; дул в лицо сестре жены; цокал в уши правнукам – в общем, шалил как мог и, в заключение, включил радио на всю громкость, чем чуть до инфаркта не довёл всех, кому было за пятьдесят.
Когда все разошлись, и жена Павла Фёдоровича осталась одна, наступило время прощания.
Аллочка, его верная, любимая, единственная, всё понимающая Аллочка, встала напротив фотографии мужа с чёрной ленточкой в углу и, нежно погладив его лицо на фото, грустно улыбнулась: «Ну вот и всё, Пашенька. Всё». И столько любви и тепла было в этих прощальных словах, что Пашенька прослезился и обняв жену за плечи, уткнулся носом ей в затылок и нежно-нежно стал целовать её седые волосы, как мог только он. Как знала только она.
Она положила руку себе на плечо, как бы накрывая его ладонь и, со слезами в голосе, всё-таки не удержавшись, прошептала: «Прощай, мой хороший».
И Павел Фёдорович с лёгкой душой и лёгким сердцем, прошептав в ответ: «Спасибо тебе, милая, за всё: за любовь и нежность, терпение и понимание, за то, что ты у меня была. Спасибо!» - отошёл в мир иной. Самым счастливым духом на свете за всю историю человечества.
«Мне будет тебя не хватать», - как бы вдогонку сказала жена Павла Фёдоровича, с лукавой улыбкой.
И было не понятно: будет не хватать таким, каким он был всю свою жизнь или таким, каким был последние сорок дней.
