Привет из прошлого (начало)

          Если уж чего и вспоминалось, то это детство. Временной ностальгии подвержены практически все. Сколько раз от нашего старшего поколения мы слышали: „Вот в наши времена и утки были жирнее и девушки красивее“. К этому вполне можно добавить – и вода была мокрее, и водка крепче. Первые ощущения, они всегда бывают самыми яркими и остаются в нашей памяти на всю жизнь, и первая любовь и первая рюмка.
          Пусть кто-то где-то и сочинял страшилки типа: „Волосы седые на головке детской, хорошо живется нам в стране советской!“, на самом деле было все не так уж и страшно, а даже весело.

                        Во Владивостоке сухо,
                        А у нас дожди все льют.
                        Я сижу один под мухой,
                        По стеклу дождинки бьют.

                        Барабанят мелким градом,
                        Даже звон стоит в ушах,
                        Вспомнил я как мы с отрядом
                        Проходили в лагерях.

                        Там трубили нам горнисты,
                        То подъем, а то обед,
                        Наш вожатый выпив триста,
                        Вдруг ушел в „нейтралитет“.

                        Мы ж оставшиеся двести,
                        Положили на язык,
                        Васька побежал к невестам,
                        Я ж задумался и сник.

                        Разошлись пути-дорожки,
                        Васька больше по бабью,
                        Я же в час по чайной ложке
                        Тихо думаю и пью.

                        Мысль поймал! Сижу довольный,
                        Дождик льет, а я впотьмах,
                        Тост поднял слегка фривольный:
                        За свободу в лагерях!

           Говорят, что освобожденные рабы иногда тоскуют по своим цепям. Но это несколько иное. Да, нас застраивали в колонны, учили песням, типа: „И как один умрем, в борьбе за это“. Но мы тогда, совершенно не задумывались, зачем надо было „за это“ дело умирать, – у нас была вся жизнь впереди, тем более Никита Сергеевич клятвенно к 1980 году коммунизм пообещал. Правда, вначале 60-х  мне пришлось не раз отстаивать часовые очереди за хлебом. Возможно, именно тогда на контрасте обещаний с действительностью в народе и родилась мысль, ставшая анекдотом „Коммунизм в отдельной стране построить можно. Только кто в этой стране будет жить?“
           Тем не менее, с середины 60-х жизнь стала налаживаться. В магазинах появился не только хлеб, но еще и сыр, масло, мясо, колбаса. А в универмагах (универсальные магазины) образовались залежи одежды и обуви, из которых с трудом, но уже что-то можно было выбрать.
           Организовались первые садоводства, где трудовой народ выращивал овощи, фрукты и ягоды. Не знаю как у кого, но у меня от того времени осталось устойчивое отвращение к варенью из черной смородины. Во-первых, я ужасно не любил ее собирать, а во-вторых, меня настойчиво кормили этим черным засахаренным вареньем, одновременно требуя за это хороших отметок. Весь этот набор был мне не в дугу.
           В первый класс меня отправили в серой униформе, в которой присутствовали фуражка с кокардой и ремень. В школьный набор входили пенал с перьевыми ручками, чернильница и сине-зеленые тетради в клеточку и линеечку, где на обложке было написано:

                     Помни всегда, открывая тетрадь,
                     Что Ленин учился на круглые пять.

           На уроках нам рассказывали о подвигах советских людей в гражданской и отечественных войнах и конечно же о пионерах героях. Среди последних образцом честности был Павлик Морозов, который, если кто подзабыл, откинув родственные связи „заложил“ своего родителя. Помню, однажды я был здорово обескуражен, когда в разговоре на кухне при упоминании этого самого Павлика, сосед дядя Леша, процедил: „В семье не без урода“. Но обдумывать такие заявления желания не было, ведь мозги у нас не так были повернуты, чтобы чего-то обдумывать. Видимо потому мы часто пересказывали внутри дворовые стишки с определенным подвохом, принимая их за чистую монету:

                       Хорошо, что наш Гагарин,
                       Не еврей и не татарин,
                       Не бурят и не узбек,
                       А наш советский человек!

          Юность тоже прошла, а вернее просквозила с чувством первой школьной любви и жаждой новых открытий. Страна осваивала космос, кругом пели уже другие песни: „И на Марсе будут яблони цвести“. Все это было пропитано огромным патриотизмом, которое продолжало в нас жить и в студенческом возрасте, когда вроде бы пора было принимать взрослые решения, но…

                       Как это было все давно,
                                     о, Боже мой!
                       Когда нас призывали к коммунизму,
                       И словно на сеансе спиритизма,
                       Пред нами Ленин был всегда живой.

                       Нам говорили: – повернем мы реки вспять,
                       Сады посадим и в цветах утонем,
                       Америку конечно перегоним
                       И будем яблоки им с Марса поставлять

                       А нам же это было все до фени, –
                       Куда зовут нас представительные дяди,
                       У нас рубахи были все в губной помаде
                       За те года сейчас и платим пени.

                       Зовут вернуться, повернуть все вспять
                       Но мы уже давно умнее стали
                       На светлом прошлом зубы обломали, –
                       Жаль молодым вот все „до лампочки“ опять!

         С начала 70-х до начала 80-х пошла спокойная размеренная жизнь с постепенным улучшением благосостояния граждан и заполнением малогабаритных квартир коврами и хрусталем. В программе „Время“ нас уверяли, что мы живем правильно и чуть ли не лучше всех. А и правда, выпить было можно, закусить есть чем, а что еще человеку надо? Именно о тех застойных временах и ностальгировал мой знакомый в середине 90-х:

                    Однажды на голову что-то мне упало,
                    И неприятно было мне сперва,
                    Потом наоборот приятно стало,
                    Как будто бы чужая голова.
                    И будто снова я во временах застоя,
                    Я молодым себя и сильным ощутил.
                    И хоть и был на выходе с запоя,
                    Но ощущенье будто месяц я не пил!
                    Залез в карман – там рубль сорок восемь,
                    Да, на портвейн должно бы мне хватить,
                    Должок с соседа пять рублей испросим –
                    И погуляю! Чтобы вам так жить!
                    Куплю грамм двести докторской колбаски,
                    В томате кильку – тридцать три копья,
                    Пузырь московской – это ж просто сказка!
                    На опохмел оставлю два рубля.
                    Включу я телевизор черно-белый,
                    Под чмоканье генсека так идет!
                    Собрался было я идти на дело,
                    Но радио услышал – идиот.
                    Оно всем голосом гнусавым разъясняло:
                    Подорожало все с сегодняшнего дня,
                    И голова моя на место сразу встала,
                    А как задумано красиво было, бля...

          Ну, с водкой и килькой в томате перебоев не было. Правда с мясом происходила метаморфоза и на прилавках лежало „нечто“. Вот как это обыгрывалось в анекдоте:
          Встречаются два приятеля.
          – Ты не знаешь, как теперь скот забивают на мясокомбинатах?
          – Да вроде электротоком.
          – А я думаю, гранатами подрывают, в какой магазин не зайдешь – одни головы да копыта.
          Все, конечно, знали, куда исчезает остальное – под прилавок, откуда его можно было заполучить лишь знакомым мясника, или любому в обмен на услугу или за переплату. Такое положение наблюдалось больше в провинциальных городах, в Москве и Ленинграде дефицит был не так заметен, да и марку с трудом, но старались держать. Вот еще один анекдот того времени на эту же тему:
          Одессит в Ленинграде читает вывески на магазинах „Ленмясо“, „Ленрыба“, „Ленмолоко“.
          – Я не знаю как там в Херсоне, но у нас в Одессе точно не разрешат „О де мясо“, „О де рыба“, „О де молоко“.
          Когда умер Брежнев, я сам видел, как люди плакали. Видимо многие чувствовали, что с ним закончилась определенная эпоха, жизнь пусть и монотонная, но предсказуемая. И они не ошиблись. Оговорка радиокомментатора на похоронах Андропова: „Всё политбюро в полном составе идет к могиле“ – оказалась в какой-то мере пророческой.