Произведение «Свет души и тень, или Повесть о Нурджан (начало)» автора Алёна Шаламина

Встреча с Нурджан

Несколько лет назад я проходила лечение от депрессии в дневной клинике психиатрии и психосоматики. Там я познакомилась с Нурджан. Тихая, с правильными, почти иконописными чертами лица, она редко вступала в разговоры. Я в то время учила турецкий язык, и надеялась, что буду разговаривать с Нурджан по-турецки, удивляя её моими новоприобретёнными знаниями, но она скоро дала мне понять, что ей это не интересно.

Меня зовут Светлана, и мы с Нурджан почти тёзки — её имя переводится как "свет души". Нурджан родилась и выросла в Берлине, в турецкой семье. Её детство не было счастливым: родители скандалили, отец прибегал к рукоприкладству, а в мечети девочку били по рукам, если она ошибалась, читая Коран. Когда Нурджан исполнилось двенадцать лет, она набралась смелости обратиться в ведомство по делам молодёжи, и её переселили в приют. Там она провела, как она сама говорила, лучшие годы своей жизни. Отец же тогда сказал ей, что она больше ему не дочь. Это было их последней встречей.

Нурджан лечилась от шизофрении. Её голоса, как она рассказывала, то приказывали ей, то умоляли любить их, доводя её до отчаяния. Нурджан не доверяла почти никому, но иногда в её глазах появлялось что-то мягкое, будто она снова ощущала себя той девочкой, которую спасли из хаоса семьи.

Как-то она попросила меня научить её играть в шахматы. Я начала объяснять правила, но, услышав, что фигуры угрожают друг другу и “бьют”, она воскликнула:

— Что это за игра такая?! — и тут же потеряла интерес к шахматам, но сама ситуация осталась в моей памяти как символ её характера — она не могла принять ни агрессию, ни столкновения, даже в игровой форме.

Позже мы обе оказались в группе индивидуального проживания с поддержкой, при дневной клинике. Каждый из нас жил отдельно, но группа собиралась, чтобы поддерживать друг друга, раза три-четыре в неделю. В ней было восемь человек с разными диагнозами: депрессия, посттравматическое расстройство, биполярное расстройство, шизофрения... Будучи в одной с Нурджан группе, я прошла часть моего жизненного пути рядом с ней.

Эта история — о Нурджан. О том, как она боролась с голосами, страхами и собственной уязвимостью. О том, как иногда самая тихая фигура в группе оказывается её центром.

Воспоминания о детстве

Родители Нурджан были верующими людьми. Мать придерживалась строгих обычаев, требуя от дочери следовать всем правилам: носить платок, посещать мечеть, учить Коран. Отец был ещё более строг, его вспыльчивость и жестокость оставили на душе Нурджан шрамы, которые она пронесла через всю жизнь.

Детство Нурджан прошло в атмосфере страха. Она была робким и одиноким ребёнком, не находившим утешения ни в религии, ни в общении с другими детьми. Подруг у неё не было, а любые попытки наладить отношения с ровесниками сталкивались с её застенчивостью и настороженностью.

В мечети девочку били по рукам за ошибки при чтении Корана. Каждый удар, каждый упрёк становились для неё доказательством её никчёмности. Её маленький мир был замкнут между домом, где раздавались крики, и мечетью, где смотрели сквозь неё, как если бы она была невидимкой.

Иногда Нурджан мечтала о свободе, наблюдая, как другие дети играют на улице. Она завидовала их смеху, их беззаботности, их возможности выбирать, что носить и куда идти. Но она знала, что её жизнь будет иной. Каждый раз, когда она подумывала о побеге из этого замкнутого круга, страх перед отцом сковывал её. Эти мысли оставались лишь мечтами до тех пор, пока она не решилась на отчаянный шаг — обратиться за помощью.

Когда ей исполнилось двенадцать, Нурджан нашла в себе смелость обратиться в ведомство по делам молодёжи. Она рассказала о побоях и унижениях, и её забрали из семьи и поселили в приюте.

Разрыв с отцом произошёл холодным, отрывистым диалогом. Когда Нурджан покидала дом, собрав вещи в старую потрёпанную сумку, отец, стоя в дверях, даже не взглянул на неё. Его голос, полный гнева и презрения, прозвучал как приговор:

— Ты мне больше не дочь. Не возвращайся.

Эти слова эхом отдавались в её голове ещё долгие годы. Она пыталась убедить себя, что не обязана искать его одобрения, но всё же мечтала услышать от него что-то другое — хоть слово о прощении или сожалении. Отец вскоре уехал в Турцию, и их связь оборвалась окончательно.

Решение уйти из семьи изменило жизнь Нурджан. В приюте она впервые почувствовала тепло и заботу. Но раны детства продолжали кровоточить, напоминая о себе даже в самые светлые моменты.

Символ стабильности

После выхода из дневной клиники Нурджан устроилась в мастерскую для инвалидов. Работа в этом месте стала для неё чем-то большим, чем просто обязанностью. Она дорожила своей небольшой ролью в коллективе.

Особенно важным для Нурджан был её стул — простой офисный стул, ничем не отличающийся от других. Но для неё он стал символом стабильности. Она занимала его каждый день, ставила рядом свои личные вещи и настороженно следила, чтобы никто не занял его в её отсутствие. Однажды, вернувшись из отпуска, она обнаружила, что один коллега всё же пересел на её место. Встревоженная, она обратилась к руководству, и стул был возвращён ей. Этот случай надолго остался у неё в памяти как напоминание о хрупкости её маленького укромного мира.

В мастерской иногда вспыхивали конфликты, которые могли перерасти в серьёзное напряжение. Споры о том, проветривать помещение или нет, становились настоящими драмами: кому-то было душно, а кто-то жаловался на сквозняки. Нурджан, не перенося подобных ситуаций, часто воспринимала их как угрозу своему внутреннему спокойствию. Ей казалось, что каждый спор — это отражение скандалов её детства, возвращающее её в дом, полный криков и упрёков.

Она часто обращалась к начальству по самым незначительным поводам. Если коллеги спорили слишком громко или нарушали привычный порядок, она не задумываясь шла к руководителю, не видя в этом ничего зазорного, не замечая, что её действия воспринимались как ябедничество. Возможно, это объяснялось её инфантильностью, которая временами брала верх.

Её отношение к людям тоже было неоднозначным. Нурджан недооценивала важность равных отношений с коллегами, зато переоценивала своё взаимодействие с руководством. Однажды мы с фрау Франц, нашей руководительницей, шли вдвоём и встретили Нурджан. Она поздоровалась исключительно с фрау Франц, полностью проигнорировав меня. И это не потому, что у неё были ко мне какие-то претензии, а потому что я, как человек, находящийся на одном с ней уровне, просто не имела для неё значения.

Тем не менее, работа и её офисный стул оставались для Нурджан важными символами стабильности. Она тщательно оберегала своё место, словно оно было частью её хрупкого мира.

Старательность и внимание к мелочам выделяли Нурджан в коллективе, хотя внутренние страхи и тревоги всегда оставались с ней. Её жизнь была балансом между внешней старательностью и внутренней уязвимостью, которую редко замечали окружающие.

Лагеря и разногласия

Групповая динамика в группе индивидуального проживания с поддержкой, в которой оказалась Нурджан, была полна болезненных для меня нюансов. Группа из восьми человек разделилась на два лагеря — "любимчиков" и "аутсайдеров". Причиной этого, как мне казалось, был Шмидт, социальный работник и один из основателей группы. Он сопровождал группу долгие годы, и его отношение к некоторым её участникам становилось всё более пристрастным. Ядро лагеря "любимчиков" составляли "Три Ка" — Карола, Карен и Керстин. Нурджан примкнула к ним, так как всегда вставала на сторону сильных.

Шмидт был особенно привязан к Кароле и Карен, состоявшим в группе с самого её основания. Его забота о них иногда казалась чрезмерной. Например, если у Каролы было депрессивное настроение, Шмидт проводил с ней долгие индивидуальные беседы три раза в неделю. Однако, когда я попросила проводить со мной такие разговоры хотя бы раз в неделю, он отказал, заявив, что индивидуальные беседы не входят в его рабочий план.

Разговоры на встречах группы начинались всегда с Каролы, продолжались Керстин и другими, а заканчивались на Карен. До меня очередь не доходила. Обычно меня устраивала роль слушателя, но в моменты кризисов я чувствовала себя ущемлённой. Мои протесты воспринимались негативно Шмидтом и "любимчиками", которые видели в нас, аутсайдерах, — во мне, Мартине и Детлефе — "плохих", а себя считали хорошими.

Особенно обижала нас разница в поддержке, которую Шмидт оказывал участникам группы. Например, он охотно помогал "любимчикам" с бытовыми проблемами: ремонтом квартир, установкой бытовой техники. Мартину, у которой в квартире царил хаос, он только упрекал за беспорядок и никак не помогал навести порядок, хотя это, как мне казалось, входило в его обязанности.

Фрау Франц, другая руководительница, и фрау Новак, преемница ушедшего на пенсию Шмидта, старались избегать различий в своём отношении к участникам группы. Под их руководством атмосфера постепенно выравнивалась, и уже бывшие "любимчики" жаловались, что не получают того внимания, к которому привыкли. Но группа ещё долго оставалась разделённой.

(Продолжение следует)