Утро началось, как в сказке — с огня сбежала каша. Не успел я открыть глаза, как кипучие мысли мои переполнили котелок и устремились туда, откуда я вчера вечером с большим трудом их отодрал.
Ходы и лазейки, по которым наши мысли имеют обыкновение шнырять, похожи на гибкие пищеводы, облицованные умственной мускулатурой и слизистой логики, под чьим глотательным влиянием они, глупые, циркулируют, завиваясь в многозначительные переплеты и цепляясь к чему-то не хуже осьминога, пока не устанут или не найдут запасного выхода. А еще они — птицы, порхающие с ветки на ветку в поисках червей сомнения, непоседливые цыгане, кочующие пестрым табором из чистого уважения к гордыне, а также дисбактериоз мозга, периодически усаживающий нас на роденовский стульчак.
Один мой начитанный друг открыл мне, что мы с ним, явившись на свет, какое-то время видели мир вверх тормашками, пока на противоположном конце не возник мыльный пузырь мыслей и не перевернул нас. И что когда мы бессмысленно таращились на мир, это и было, мол, наше первозданное, божье состояние — та пора, когда мир еще не мыслим, и перевертыш дьявольского перевоплощения не обуял его. Выходит, поначалу мы — вроде безмятежных поплавков, которые баюкает тихая заводь, пока рыба-мысль намертво не заглотит наживку любопытства и не пойдет таскать нас по реке жизни, не разбирая глубины и дороги.
Мой сон — моя крепость, если бы вчера вечером не позвонила моя бывшая и не объявила, что в понедельник утром их с Алешкой вызывают в наркоконтроль. На все вопросы отвечала сбивчиво, а мне велела быть вместо нее по указанному ниже адресу.
«Он что, употребляет?..» — спросил я прямым текстом, сам испугавшись своих слов.
«Нет, но его могут подставить. А это, сам понимаешь, еще хуже».
Понимаю. Еще бы не понимать. Время нынче такое — время подстав.
Пятнадцать лет назад мы познакомились с ней на свадьбе моего друга, и через некоторое время сами поженились. Есть у нас в стране такой широко распространенный способ остепениться. Только он оказался не про меня.
Я помню ее отца: худой, пожилой человек с издерганным лицом — учитель. Вот по его стопам она и пошла. Русский язык, литература. И тут мы с ней не сошлись. Для нее любовь — высокая поэзия, для меня — дерзкая частушка, то есть, мы заведомо не совпадали ни размером, ни слогом. Она постель сочиняла, как поэму, я же был готов заниматься ЭТИМ, где придется. Ничего удивительного, что через шесть лет она застукала меня с ее подругой среди бела дня, после чего голую подругу выставили за дверь сразу же, а мне дали полчаса и, показав на прощание серое застывшее лицо, отправили к разэтакой матери, с которой я и прожил следующие пять лет, пока не обзавелся скромным жильем.
С тех пор вот уже четыре года я сам себе народ. По моему усмотрению выбираю и назначаю себе правительство. Оно поселяется у меня, и некоторое время меня обслуживает, пока я не решаю его сменить. И мне плевать, кто там у нас наверху рулит. И нет на свете человека, чьи несчастья казались бы мне меньше моих.
Хотите знать, чем я занимаюсь? У старого друга на подхвате. Командую поставками. Какая разница, какими! Хватит с вас — я и так много сказал. Добавлю только, что волка ноги кормят, а человека — поставки. И кормят так, что одну зарплату моей бывшей жене платит родина, а две другие — я. Надеюсь, теперь вам понятно, куда девался сон, и откуда взялись мысли.
Первыми увидели солнце высокие трубы и крыши. Малиновая, незахватанная красота с несказанной приветливостью пролилась на город. Свет — милосердный поводырь наш, наш радостный гид, извлекающий из тьмы нашу разлинованную жизнь! Ты румянишь тонкую кожу красавиц и грустишь, оскверненный, на расплывшейся стерне старух. Не твоих ли это углов следы на моем потрепанном прошлом?
С моей бывшей мы, худо-бедно, поладили. Злобных побуждений с ее стороны я не наблюдал, и сына она от меня не прятала. Ну и я, само собой, когда был свободен, чем мог, помогал. О ее личной жизни мне ничего неизвестно, кроме того, что она не замужем. Предпринимал ли я попытки вернуться? Нет. Ведь жизнь — бесплатный театральный абонемент: когда едешь в автобусе, все хорошенькие девочки идут по улице. Когда идешь по улице — они едут в автобусе. Ну, как тут не взалкать, как не амурничать! Ах, мой неисправимо похотливый мир, ты — мой кумир!
И потом, куда мне возвращаться? В свое время для меня там развесили фонарики с теплым нежным светом — я их оборвал. Мой путь усыпали лепестками первого чувства — я их растоптал. Мне доверили на сохранение лучшие годы — правильно: я их промотал. И к кому мне после этого проситься? Когда светофор превращает зеленую ягоду в желтую, а желтую в красную — это нормально. И запустить процесс распада вспять ему тоже по силам. В жизни же это заканчивается красно-желто-зеленым отвращением…
Но сына я вам в обиду не дам. Разнесу к чертовой матери весь ваш наркоконтроль, но вы его не получите! Вот только оденусь, попью чайку — и не получите.
«Ах, Леха, Леха!.. — думал я, шагая через мост. — Вот ты и дорос до государственного к тебе интереса. Я в твои четырнадцать о таком и не мечтал…»
Вчера была Пасха. Река — небо, небо — река. Облака по голубому, словно льдины. Льдины по синему, как облака. Радуйтесь, блики ликования, распевайте акафисты, аллилуйствуете! Христос добирался до нас восемьсот лет, а мы сейчас к нему за четыре с половиной часа, после чего жалуемся, что благополучно добрались…
К половине одиннадцатого я был на месте. Пришел пораньше, как договорились, чтобы заранее обсудить с сыном ситуацию.
— Ну, пойдем на улицу, — обнял я его, уводя от казенного аскетизма. — Рассказывай, что почем и как дело было.
Достал сигарету и закурил. Сын поморщился.
— Что, неужели не куришь? — поддел я его.
— Не дождешься.
И это мне знакомо. Сигарета — первый знак мужского значения. Для многих часто и последний. Может, курит, да не хочет расстраивать?
— Как мама?
— Похудела.
— Не мама похудела — платье поправилось! — нравоучительно сообщил я. — А чего похудела?
— Не знаю.
— Ну, значит, весна. Я тоже, брат, похудел, — предъявил я лопающийся пояс брюк. — Ладно, давай рассказывай.
Выяснилось, что сын поперек отца и божьего духа влез в историю с тремя неизвестными. Были два его одноклассника, которым Ванька Сомов, шустрый молодой человек четырнадцати лет из их же класса, предлагал таблетки. Какие и зачем — все, само собой разумеется, знали. Какие же еще таблетки могут предлагать в школе? Это, знаете ли, и первокласснику известно. Так вот, они сообщили об этом Лехе, а тот, в свою очередь, поделился с классной. А та, не будь дура, доложила директору. А тот, не будь дурак, накатал заяву в этот самый наркоконтроль. Когда стали разбираться, то те двое, кому это предлагалось, от всего отбоярились, и оказался мой сын рыжим и честным, а таких, как известно, правосудие любит пользовать и сзади, и спереди. Кроме того, взбеленилась успешная, горластая мамашка Ваньки Сомова, грозя затаскать нас по судам за поруганную честь своего недоноска. Ну, не суки ли?
Телефон в кармане попросился наружу по нужде.
— Вы уже встретились? — спросила нас мать моего сына.
— Все в порядке, не волнуйся.
— Он тебе все рассказал?
— Да, во всех подробностях.
— Ну, и что ты думаешь?
— Вот дырку они от бублика получат, а не Шарапова! — от все души пообещал я и показал телефону руками, как это будет делаться.
— Хорошо, спасибо, — культурно поблагодарила жена. — Побудь с ним потом, если сможешь.
— Обязательно смогу, не волнуйся.
И мы двинулись на допрос. Сунулись было в кабинет, но там было занято, и нас попросили подождать. Пока ждали, я косился на сына, украдкой разглядывая его упрямый профиль. Весь в мать. Моего ничего не проглядывает. Может, и хорошо. Бог даст, не будет кобелизмом мучаться. Как быстро и бурно он меняется! Грядущее возмужание гонит с лица остатки ребячества, последние следы сказки пасуют перед застывшей наготове усмешкой. Прыщики на щеках у носа, черная пушистая полоска над губой. Дорогой ты мой, куда же ты так спешишь!
Я вдруг вспомнил его маленького, радостно-косноязычного, одолеваемого непослушными словами.
«Очень больно болит!» — жаловался он мне, показывая на сбитую коленку.
«Мы его сделали, мы его стукнули 400 раз!» — хвастался он, победив мальчишку со своего двора.
«У меня так температуры много!..» — говорил он мне по телефону, болея гриппом.
«Сегодня холодно градусов!» — заглядывал он в зимнее окно.
«Этот шум мне даже в ухо попадает!» — рассказывал он про ремонт в соседней квартире.
«Почему ты так долго проснулся?» — спросил он как-то раз, дозвонившись до меня, развратного, в середине дня.
Однажды летом я его спросил:
«Какую ягоду ты ел на даче?»
«Не знаю…» — поник сын.
«Ну, какую? Ну, черную смо…»
«Смалину!» — подхватил он…
Я вспомнил, как мне его вручили на выходе из роддома — белый конверт с неведомым посланием внутри. Жена откинула накидку, и мне предстал мой сын — серьезный, спящий, слепой, в истинно первозданном, божьем виде. Моя надежда, мой завтрашний день.
«Боже мой! Да у него через десяток лет свой такой же будет!» — поразился вдруг я.
Мы не замечаем, как стареем, потому что внутри мы все те же.
[justify]Дверь нужной комнаты открылась, оттуда выпала такая же пара, как мы с сыном. Скользнув по нам взглядом, которым их снабдили в кабинете,
