Моя тётушка

    Бегу к подъезду серой промокшей "двухэтажки". Дождь совсем ошалел. Лужа у входа заставляет слегка изловчиться и совершить прыжок во мрак проёма.

    — Как сам? — с хрипотцой в голосе приветствует пузатый дядя Витя. 

    Он спускается по лестнице мне навстречу.

    — Нормально, — едва киваю в ответ.

    "Мне ведь всегда хотелось узнать, кто же живёт в его животе, — думаю и невольно улыбаюсь. — Он ведь неспроста такой большой. Да... дядя Витя не меняется с годами".

    Ступенька, ещё ступенька. Перевожу дух и неуверенно ковыряюсь ключом в замочной скважине. 

    — Красный от верхнего блестящий от нижнего, — бормочу под нос, поворачивая ключ. — Точно, так и есть. 

    В прихожей мрачно. Она встречает меня до боли знакомым запахом. У каждой квартиры есть свой запах. Алюминиевое колёсико электросчётчика без передышки наматывает круги. Затаив дыхание, слышу едва уловимое жужжание. Он словно механическое сердце поддерживает жизнь, которая теплится в этой квартирке. 

    В зале непривычно тихо. Капельки воды тщетно цепляются за прозрачную гладь стекла. Дождь уже выдохся и перестал барабанить по металлическому отливу. Настенные часы тикают, беспокоят тишину звуком шестерёнок. Уже без четверти пять. 

    "Дались тебе эти часы! — думаю и смотрю, как стрелка отсчитывает секунды. — Ты же знаешь, что сейчас это совершенно не важно".

    Открытая пачка ватных палочек на журнальном столике напоминает мне о ней. За стеклянными дверцами советского серванта спрятались старые фотоальбомы. Я всматриваюсь и вижу даты на их потрёпанных корешках.

    "Сколько же раз я держал их в руках? — с грустью пытаюсь припомнить. — Да брось! Не трудись! Это не возможно подсчитать. А ведь здесь прошла часть моего детства. То, что нельзя вычеркнуть из памяти. Это часть меня, оно со мной до конца".

    Думаю о детстве и вспоминаю, как тридцать первого декабря эта небольшая комната превращалась в настоящую сказку, в новогоднее чудо. Ёлка всегда стояла в дальнем углу у окна, а под ней нёс службу старый советский Дед Мороз, бережно раскрашенный её руками. 

    Вкус замороженной хурмы, печёные орешки со сгущёнкой, запах газа в маленькой душной кухне, чёрно-белый телевизор на деревянных изящных ножках — поочерёдно всплывают в моей памяти. После новогоднего ужина объявлялись танцы. Ох, какие это были танцы! 

    Все затихали в ожидании. Комната наполнялась шуршанием и потрескиванием виниловой пластинки, и через мгновение начиналась песня со слов: "Малиновки заслышав голосок, припомню я забытые свиданья…" Все мы, от мала до велика, выходили на небольшой пятачок пространства и пускались в пляс под задорные голоса "Верасов". Деревянный настил пола содрогался, а чашки и блюдца в серванте позвякивали в такт музыке. Это бесценно. 

    То, что происходило здесь много лет назад, невозможно воссоздать, даже если у тебя в распоряжении все компьютеры мира. Получиться лишь жалкая копия.

    "Пожалуй, я выпью чаю, — рассуждаю, стоя в проёме. — Здесь ещё остались её запасы".
 
    На крохотной кухне привычно тарахтит холодильник. Кстати, сегодня понедельник, скоро подъедет мусоровоз. Его хорошо видно из кухонного окна. Возле плиты лежит огарок спички, а в коричневом графине остатки кипячёной воды. Она всегда ставила этот графин на стол, когда приходили гости.

    Стою в коридоре и вслушиваюсь в тишину. Кажется, ещё чуть-чуть, ещё минута-другая, и послышится привычное шаборшание в замочной скважине, привычное шуршание газет в прихожей, мягкий щелчок выключателя.

    Увы, уже не послышится. Никогда не послышится. Некому больше проверять счета в почтовом ящике, некому снимать чайник с плиты, некому, уютно расположившись в кресле, разгадывать кроссворды. 

    Рак! Подлый палач не оставил ей шансов. Здесь каждая вещь помнит её голос и запах. Здесь всё лежит так, как она этого хотела: спички в шкафчике, тарелки в серванте, простыни в комоде. И никто другой не сможет воссоздать этот порядок. Никто!