Это так я дочку зову, потому что она – Маша. Уже скоро тридцать лет.
А когда мне позвонили и сказали, что родилась дочь, я чуть с ума не сошёл от счастья. Говорят, что отцы всегда хотят, чтобы первенцем был сын. Я – нет. Как только мы с Таней моей познакомились, сразу понял, что хочу дочку. И чтобы такая же тихая и нежная была, как её будущая мать. Что Таня станет матерью моего ребёнка, я тоже сразу понял, как только она на меня взглянула…
Сказать вам, как она тогда смотрела? Сказать?..
А вот как молодые и усталые только смотреть могут: ждал человек, ждал и, наконец, дождался. И глаза успокоились сразу, потому что самое главное в их жизни уже появилось. Это мы всегда сразу понимаем. А самый главный – это не тот, при взгляде на которого словно жаром всё тело обливается. Это тот, при котором о детях сразу думать начинаешь. О твоих с ним детях. Вот так вот она на меня посмотрела.
Когда я их из роддома встретил, то дождаться не мог, когда же домой приедем, чтобы дочку рассмотреть.
Приехали.
Развернули.
Смотрю.
Лежит, ну, прямо королева. На Таню мою как две капли воды похожа, только на молодую. Такую молодую, какой я жену свою и не помню. «Экое же счастье,- подумал тогда я,- что у этой женщины я ни одного мгновения жизни не пропущу, потому что всегда буду рядом!»
Когда насмотрелся, пересчитал все пальчики на руках и ногах. Везде поровну, полный комплект. А на ручках и пальчиках – складочки, словно ниточкой перетянутые. И тоже в положеных местах.
И начало-о-о-ось моё настоящее счастье – выращивание дочери.
Ночью к ней я сам вставал и даже ревновал немного, если Таня раньше меня слышала плач Маняшин и первая к ней подходила.
Когда в ясли её в первый раз принесли, то нянечка сразу обрядила моё сокровище во фланелевое коричневое платьице («Так у нас и мальчики и девочки ходят весь день, чтобы вечером родителям чистенькими отдать»,- говорит). Я чуть не умер от ужаса. И забрал дочку домой, а жену вернул с работы, чтобы она, а не чужая тётка у Маруси нянечкой была.
В детский сад, правда, водили. И то только потому, что Анна Петровна, заведующая садиком, была старинной подругой Таниной мамы.
Летом, всегда, мы на море ездили, тоже ради Машеньки в первую голову. И там, на солёных берегах, жена моя мудрая часто разрешала нам с дочкой вдвоём гулять вечерами. И звенел Машенькин колокольчик-голос, который я слышал даже через звуки прибоя. И она спрашивала меня, спрашивала, спрашивала. А я, очумевший от мудрости своей дочери, всё отвечал и рассказывал ей обо всём на свете, о том, как же прекрасен мир вокруг нас, сколько в нём красоты и счастья. И мы вдвоём с дочкой мечтали о том, что, когда мы с Машиной мамой станем старенькими, она «всё равно будет с нами ездить каждое лето на море» и лечить нас будет, если мы вдруг заболеем. «Но лечить не больно, без уколов», чтобы мы не испугались страшной большой иголки.
А когда уже в школе, на родительских собраниях, дочку нашу хвалили, то я боялся только одного: не лопнуть бы от распиравшей меня гордости.
В эти годы дом наш всегда был полон дочкиными подругами. Мы с Таней решили, что для Машеньки нашей очень важна социализация.
А потом она поступила в институт и начала становиться врачом, как и собиралась. И мы с Таней верили, что будет наша Машуня самым лучшим врачом в мире и победит все болезни.
И стала дочь наша врачом. И уже были первые успехи…
Не было лишь одного: молодого человека рядом. Мы даже «выгнали» в двадцать семь её из дому: переселили в квартиру Таниных родителей, которая со времени их смерти так и стояла запертой, ожидая, когда нужда в ней возникнет у Машуни. Дочка уходить не хотела, но нас послушалась. Стала жить одна, хоть почти каждый вечер после работы к нам приходила и засиживалась до позднего вечера.
Таня моя пыталась знакомить её с сыновьями своих приятельниц. Мальчики казались нам обоим весьма приличными. Особенно мне нравился Вадик. Серьёзный такой. Инженер по каким-то там установкам. Но Марья наша была к нему совершенно равнодушна, а на мои робкие попытки заговорить о нём реагировала весьма однозначно. Пожимала плечами и говорила: «Он, пап, какой-то, словно в хлорке вываренный: ни цвета, ни вкуса, ни запаха…»
Когда Таня с нею говорить пыталась, то ответ был ещё более категоричен: «Мам, я всё равно такого, как наш папа, не найду. А потому лучше уж не стану разрушать в сознании своём образ настоящего мужчины. А внука рожу вам посредством ЭКО».
Тане моей становилось дурно от этакой перспективы, у неё повышалось давление, и, лёжа в спальне с мокрым полотенцем на лбу, она подробно передо мною отчитывалась «о проделанной разъяснительной работе с нашей отпрысковицей»…
… И вдруг Марья как-то разом присмирела, перестала громко хохотать, а улыбалась кротко и почти застенчиво, о чём-то подолгу задумывалась, когда мы все втроём пили чай на нашей кухне. Да так крепко задумывалась, что чашка её становилась совсем простылой.
В один из таких вечеров «холодного чаепития», не обращаясь ни к кому из нас, а сразу к обоим, заговорила:
«Пап, мам!.. А я замуж выхожу…
(Мы оба застыли, будто охотничьи собаки, учуявшие добычу).
… Он мой бывший пациент. Старше меня на восемнадцать лет. Рак у него. С год, наверное, проживёт ещё. Я хочу быть матерью его ребёнка…»
|
