Неотделанное 4. Из тетрадей

Жвалы лифта клацнули и разъехались в блаженной улыбке, приглашая в тартар нового дня, а после сдвинулись с воплем, отсекшим робкие сомнения в гнусности намерений. Я окунулся в пустынность дворов и улиц, где ветер чуть смугло смягчал припадок едва вылупившегося, но уже обезумевшего солнца, так было когда-то далеко – со мной и не со мной – закат на пронзительно диком пляже, фаянс прохладных тел, вино, шершавый песок. Ах да, сейчас утро. Я, впрочем, быстро приобрел горсть мозолей на сетчатке в виде пузырьков плазмы, что выплевывали мне в глаза лобовые стекла редких машин. Некто полагает, что автомобили – это и есть саранча, насылаемая князем глубины Аваддоном в конце времен, окованная металлом и увенчанная короной. Жвалы, о да, они опять подмигнули мне. И кое-что о самосбывающихся пророчествах. Об угасании глаз, забеременевших горгоновыми сгустками тьмы. От младенчества я дивился и любовался тихой вогнутой жизнью – и вот итог. Лучше всего сравнить упомянутую злокачественность с солнечными пятнами, как их изображают ученые, но, поразмыслив во сне – излюбленное занятие – я узрел, что нервную систему этих косматых сущностей образуют тонкие проволоки, лапки насекомых, усеянные режущими волосками, вроде пилки от лобзика. Нет, можно, конечно, выпилить очередную метафору для облаков, пусть сегодня это мягкие раковины леонардовых ландшафтов или география арктической Канады, дробящаяся по мере подъема вверх на все более мелкие острова – тут вспоминается Джон Ди и поиски северо-западного пассажа в Катай – но легче сослаться на «Причуды неба» Мацумото, подробно, с таблицами, классифицирующие все их пучности и извивы. Хотел бы я, чтобы в какой-нибудь сферической капле отразились башня и озеро, но в наличии нет ни первой, ни вторых. Я ценю одиночество. Одиночество – это свобода. Мог ли я надеяться в молодости, столь бедной на приключения, что к пятидесяти обращусь в пожирателя женщин? Их жаркой и сладкой розовости, выложенной на витрину полуоткрытой груди. Любовные вылазки полны пряной сочностью. Вкладывая штекер зарядника в гнездо телефона, я думаю о змеевидной силе желания, славлю, если позволено будет сказать, мистическую иерогамию. Страх, скорбь и отчаяние вызывают постыдное, но неудержимое влечение к наслаждению. Помню строгое и печальное. Отец в гробу был облачен в незнакомый костюм цвета сгоревшей бумаги, когда она не рассыпается в пепел, а сохраняется сморщенным листом. И я гадаю – искусственный хрусталик, вставленный им незадолго до смерти, он ведь не разлагается? Будто косточка бессмертия. Финикийцы, языческий извод евреев, тоже искали западный путь в землю Офир. Моя мысль, кажется, колеблется вокруг одной оси. Все закольцовано. Воздух, облегченный ночью, к полудню становится теплым и ватным. Я раздражен тем, что попытки вспомнить серендипную идею, мелькнувшую час назад, рухнули, ибо нельзя поймать видоизменения текущей воды. Но существуют каталоги памяти. А между тем помутнение зрения преобразилось в черную ладонь над полем пшеницы, и с этим связана рана головы, Египет, божья коровка (где твой божий бык?), потом – птица над океаном. Магия изощренная, магия расплавления твердых веществ в печи сновидений.