–Это что, не шутка? – у Афины голос ровный, без смешинки, без тени, без намёка. Она и пришла сюда вроде бы случайно, и ответ, кажется, её совсем не интересует – у богини есть и другие дела, поважнее.
Но знает Афродита – не такая Афина, ох, совсем не такая! Это просто Афина Афродиту недолюбливает, считает её легкомысленной и лишней, но не выступает открыто – обе они дочери Великого Зевса, обе и идут рядом, и за столом одним сидят, а тон…ну за тон Зевс уже наказать не сможет, тем более, Афродита ему дочь любимая, на пирах её голос и песни первые, но рассеивается пир и приходит совет, а там в голосе уже Афина.
Некуда им деться друг от друга. Но Афродита и не тяготится, она не Афина и далека от неё, хотя, порою, и набегает тень мысли на её прекрасное, воспетое музами лицо, и кудри золотые вроде бы даже темнеют от этой мысли: почему же Афина такая холодная и равнодушная только с нею, а с той же Герой – великой Царицей, держится иначе, да и Гера Афину принимает с улыбкой дружбы…
Но не умеет долго темнеть мыслью Афродита – мир прекрасен, любовь во всех её проявлениях – лучшее море! И тень сходит с лица, и снова светятся золотом кудри.
–Нет, не шутка, – отзывается Афродита, оправляя рукав воздушного платья, вышитого только накануне, по новому капризу Афродиты, ещё неотмеченное всем Олимпом. Афина первая кто его видит.
Но Афина об этом даже не знает, неинтересно ей. Или от того, что от Афродиты исходит, или от того, что плевать она хотела на новые платья, она и своим счёт не знает, но кроятся они для удобства её движения.
–Хотя, – добавляет Афродита, – кому и небо шутка, кому и море.
–Чем он провинился? – Афина не отзывается на море и небо, но намёк ей очевиден – Афродита призывает её вспомнить о величии их общих родственников.
Афродита досадует, но, конечно, недолго – ей-то что? С неё всё ветрами!
–Гордец, подлец и самовлюблённый осёл! – усмехается Афродита и загибает тонкие пальцы, пересчитывая грехи смертного.
–Да так можно и не про него одного сказать! – замечает Афина и по её голосу непонятно кого она имеет в виду. Может самого Зевса? Да нет, она не сумасшедшая, напротив, очень сдержанная. А может и Посейдона? Или Гермес – самовлюблённый хитрец, и…
Нет, знает Афродита Афину, знает и то, что это в её сторону был камень. Ну и что? В гнев? а, не то настроение! Да и что на Афину гневом исходить? Отмахнётся. А если нет, то Гера заступится, а перед её гневом и Зевс предпочитает отступить – он, конечно, Царь, но она – Царица!
Да и самой лениво.
–Тут, видишь ли, дорогая, смотря кого просить, – Афродита улыбается широко и ясно. – Я ведь тоже слышу мольбы.
Слышит! Только отзывается редко, да по-своему.
–Очень его любили, – продолжает Афродита, ей приятно любопытство самой Афины, всё-таки, Афродите редко удаётся продемонстрировать свои силы да так, чтобы не опозориться, да чтобы с выдумкой. Но тут она постаралась – настроение было таким, что хотелось что-нибудь сделать, а тут мольба. Ну и сошла Афродита.
–От того он наказан? – усмехается Афина, – хороша любовь!
–Любили-то его многие, головы теряли, да и не только головы, но и стыд, – Афродита старательно не замечает улыбки Афины, ей хочется поделиться своей идеей куда больше, чем обидеться. Переменчиво настроение богини любви, но сейчас к хвастовству склоняется. – Предлагали ему и золота, и сердца. Он красив – лицом и телом, прекрасен в голосе. Любили его многие, но он – никого. Оно и неудивительно – если все вокруг с самого твоего детства смотрят на тебя с обожанием…
Афродита осекается, видя в глазах Афины странный огонёк лукавства. Это ей так удивительно, что даже слова сбиваются. Это ли – Афина? Впрочем, они дочери одного отца, и, наверное, не надо удивляться этому огоньку в глазах строгой богини? Но непривычно!
Афродита отвлекается на этот огонёк и не задумывается о его истоке. А исток прост – слова Афродиты об обожании с детства относятся к самой Афродите. Но Афина не смеётся открыто, не показывает этой злой тонкости, потому что знает – за её весельем таится зависть. Она достаточно мудра, чтобы признать это в себе, потому и молчит.
–Словом…– Афродита встряхивается, вспоминает о чём говорила, – а! словом, загордился, да потерял всякий интерес ко всем. Всё должно быть по его, а он снисходит.
–В боги собрался? – спрашивает Афина и Афродита не знает – шутит она или нет.
А не зная наверняка, не отвечает.
–Многих отверг, – продолжает Афродита, – они и собрались, воззвали, просили и плакали. Просили, чтобы и ему сердце разбили, чтобы узнал он как больно отвержение, чтобы полюбил, но безответно!
Афродита улыбается, вспоминая этих маленьких, слабых людей, что пришли к её храму в слезах и с дарами, как просили, стоя на коленях, её о милости – о мести! Любовь просили о злой услуге, ведь любовь зла и коварна – такая у смертных логика.
Что ж Афродита расстаралась. Ей понравилось, что к ней пришли именно с такой просьбой, а не с привычными мольбами о взглядах и словах тех, кто так нужен. Её просили покарать! Её! это что-то столь редкое, что будто бы новое, вот и отзывается в жадности её существа, в жадности не до даров и золота, а до чувств.
Афина молчит, изучает согбенного человека, о котором справлялась – не шутка ли? Она видит его молодое прекрасное лицо, с такими лицами рождаются музы, такая красота вдохновляет на добродетель и грехопадение, такая красота лишает сил и ставит на колени. Но теперь он сам на коленях. И взгляд его затуманен, устремлён в воду…
–Вот и полюбил! – смеётся Афродита, довольная своей выдумкой. Она ждёт похвалы, но Афина молчит.
–Полюбил безответно, – отзывается Афина, – себя же и полюбил.
–Смешно, правда? – Афродита ждёт доброго слова, ждёт удивления – как же славно придумано! – и восторга. Но Афина молчит и молчание её крайне мрачное.
–Нет. Страшно, – сухо отвечает она и у Афродиты портится настроение. Ну вот почему так? всё же было смешно, но вот является строгость–Афина и во взгляде её будто бы сверкают молнии отца. И всё уже не так. а что, в сущности, не так? Афродите смешно! Да, смешно!
–Завидуешь! – она быстро находит объяснение мрачности Афины, и смешинка снова золотится в её глазах, – ты просто завидуешь, что я так придумала! Я, а не ты! Что воззвали ко мне!
Афина может поспорить. Афина может объяснить, что этому смертному юноше всё равно не разорваться бы между всеми, и что нелюбовь к другим – это ещё не то, за что следовало бы карать столь страшно. Но Афина не спорит. Она богиня мудрости и потому молчит. Зачем ей тратить силы на спор, который ни к чему не приведёт? Да ещё и с кем спор? Сказать смешно. Вот это ей смешно!
–Он хоть знает, что это он и есть? – спрашивает Афина и по её голосу непонятно что она хочет сказать.
–Сначала не понял, – Афродита расслабляется и даже гордится собой – сбила спесь с неё! Ха! – Даже пытался себя вытащить, а потом как понял, так заплакал. Но и плакать вскоре перестал – отражение рябью пошло и начало таять, ну он слёзы вытер, и сидит, смотрит на себя.
–А это что? – Афина не сразу замечает, но заметив, не сдерживает любопытства. Река как река, у реки несчастный смертный, влюбившийся в своё же отражение – это всё уже разглядел её взор, а вот что там за тень у кустов розовых? Что за полуявь-полублик?
–Это? – разочарованно переспрашивает Афродита, – это я даже не знаю. Нимфа какая-то. может из числа влюблённых. Про неё у Геры спрашивай – там что-то было, уж и не знаю! Ты мне лучше вот что скажи – ну как идея-то? а?
Афина ещё раз оглядывает полуявь тени, изящный ручеёк, юношу, что склонился над водой без движения…
–Страшно, – признаёт она, – и ещё противно.
Афина уходит, а у Афродиты улучшается настроение – значит, вся картина сделана верно! пусть её портит пятно этой тени, ничего, она справилась, да ещё с выдумкой, с основным! Да так, что Афина завидует.
***
Можно не думать о смертном. В конце концов, она ему ничем не обязана. Да и что значит смертный? Но ужасает Афину его наказание – в своё лицо смотреть, себя самого любить, ни шага от отражения не отходя. Без сна и отдыха, без пищи и разума.
Афина может сдержаться, но упорно приходит, чтобы глянуть ещё раз на смертного. Есть в его фигуре что-то ужасающее и привлекательное, и с досадой признаёт Афина – кара придумана хорошо, жестоко, даже по меркам любви, но хорошо.
–А она изменилась! – голос Царицы не спутаешь. Афина не ждёт Геру и вздрагивает, когда Гера появляется тут же.
–Моя царица, – Афина склоняет голову.
Между ними странные отношения. Гера, которая со всеми холодна и всем как чужая, с Афиной всегда спокойнее и мягче, есть между ними общее, есть что-то и в убеждениях их родное. Хотя Афине не очень-то по нраву месть Геры всем незаконным детям Зевса и всем его увлечениям, зачастую даже не ведающим, что обратил на них внимание сам Зевс. Афина всегда удивлялась тому, что Гера не скандалит с Зевсом напрямую, она карает его детей, его интересы, и карает жестоко, позволяя Зевсу знать об этом.
Однажды Афина спросила Геру об этом. Та, не смущаясь, ответила:
–Он хочет, чтобы я была другой, чтобы я скандалила, объявила ему войну, оскорбилась. А я в себе ношу, ему не говорю ни слова. Его это злит. Он беззащитен перед моим гневом.
–Но ты караешь тех, кто не виноват, – напоминала тогда Афина, – чем виновна Ио или Лето? Он же их выбрал, а…
Глаза Геры тогда полыхнули красным огоньком бешенства, но голос остался мягок:
–Разве же он запретил мне их карать? Или защитил? В его власти было сделать это, но попробовал ли он? Это его беззащитность.
Но за исключением этого непонимания, Афина и Гера были всё-таки ближе друг к другу. И сейчас стоило ли удивляться тому, что именно Царица пришла в час странного внутреннего смятения Афины?
–Оставь, – улыбается Гера, оглядывая и реку, и розовые кусты, и юношу. Афина готова объяснить Гере суть наказания, но едва ли это нужно. Она или знает, или не считает это важным. Да и взгляд её устремлён на полуявь-полутень…
–Ты говоришь, что она изменилась? – Афина всё-таки решает уточнить. Ей любопытно понять что это за тень держится в розовых кустах.
–Говорю, – соглашается Гера, – это нимфа. Эхо. Слышала о ней?
Нет, Афина не слышала.
–Не люблю эту историю, – признаётся Гера, – но тебе скажу, так и быть. Эхо, будучи преданной мне, вздумала служить ещё и Зевсу. Он сошёл к смертным за очередным весельем, развлекался среди нимф. Сначала он скрывался от меня, а потом, как вино и нектар его развеселили, потерял бдительность. Мне и донесли. У нас это сразу. Любят делать больно.
Гера улыбается тихой, но тяжёлой улыбкой. Она знает все измены Зевса, всех его детей, и, что хуже, всех, кто сообщает ей об очередном увлечении Царя. Это все те боги, что сочувствуют ей и склоняют перед нею головы, все те, кто сидит с нею за одним столом, все такие близкие и все такие едкие. Иногда Гере хочется не знать, но её не оставляют без знания, сообщают очередное с таким скорбным ехидством, что Гере до сих пор сложно сдержать себя.
Но она сдерживается. Внутри неё могучие стихии – режут и рвут, но на лице холодность и презрение. А дальше месть, месть, месть!
Пусть потом будет стыдно, но она отомстит. Надо куда-то девать стихии.
Афина угадывает бурю внутри Геры и осторожно касается её плеча. Это малый жест, ничтожность, но Гера
