Крысолов.18 глава

Ширус не спешил разговариваться. Отвечал либо односложно, либо отвлечённо. Постоянно и по любому поводу соглашался. Хмыкал и опять возвращался к своим непонятным мыслям.
— Да... да... — несмотря на усиленное кивание, было очевидно, что он не очень вслушивается.

Казимир готов был кусать губы. Снова ему открывались собственные его одиночество и отчуждённость. Всегда один и против всех. На лесной дороге, когда над головой небо, а вокруг лишь деревья и дикие звери, он не был так одинок, как в городе, среди толчеи и суеты. Везде ему здесь грезилась ненавистная толпа. Даже в самых добродушных и дружелюбных лицах маячил её неистребимый образ. Некоторые в одиночку могли заключать в себе целую толпу. Не по своей воле мучаясь и мучая другого, Казимир остро испытывал чувство абсолютной заброшенности. Что между ним и миром стоит непреодолимая ни для одной из сторон преграда. Ни в ком он не мог обрести поддержки и понимания. В лучшем случае показное сочувствие. Даже насчёт кузнеца Казимир стал сомневаться, дружба ли это или лишь выгодный обоим союз единомышленников. Существует ли вообще такая вещь как дружба? Кузнец скрашивал ему досуг. Но был ли он другом? Даже в разгаре застолья в моменты излияния чувств, несмотря на взаимные признания в дружбе, крысолов оставался одинок. Сам Казимир не мог определить последовательность: он не любил других, потому что его не любили или его не любили, потому что он никого не любил. Началось, естественно, с детства. Уже тогда, родившись в бедной, почти нищей семье,  не имея постоянного угла, он проникся духом неприкаянности. Ещё ребёнком вынужденный трудиться, приучился не любить тех, кто заставляет его работать. Изведав сполна несправедливости, принял за должное — отвечать злом на зло. А добра ему никто не делал. Кроме разве что матери. И то чаще вспоминалось то, как она била его, чем какие-то проявления заботы. Неудивительно, что для него с такой по большому счёту горестной судьбой, противоестественными стали казаться простые человеческие чувства. Если так можно сказать, он невзлюбил любовь. Не веря в её возможность, не надеясь, уже не ожидая увидеть её. Он странствовал всю жизнь. Узнал и голод, и нужду. Прошёл и побои. Своими боками, хребтом, через боль и страдания познавая жизнь. Он ни во что не верил, ни на что и ни на кого не надеясь. Только нынешний момент имел значение. Только обеспечение материальных потребностей. Это была вынужденная мера. Добровольное очерствение души, чтобы можно было выжить. Это было необходимо при таком образе жизни и работе, которую он избрал, вернее, которую его принудили избрать. Никакого выбора: приспособиться или умереть. Если, конечно, не считать смерть за достойную альтернативу. Приспособиться можно было, став жёстким, в иные моменты жестоким, но главное равнодушным. Когда ты один, никто тебе не навредит. В закрытую душу не плюнут. В  протянутой руке он всякий раз ожидал увидеть камень, обычно так и получалось. Он изучил людей с худшей стороны, которую стал принимать за единственно возможную. Казимир даже не прочь был стать худшим из худших. Когда удавалось набить брюхо, он предавался мечтаниям. Иногда воображал себя великим правителем, тираном и деспотом, устраивал воображаемые казни. Представлял, как мучаются фантазийные жертвы его воли, в реальной жизни его обидчики. При этом не был жесток. От собственной ничтожности в глазах окружающих сознание искало способа отомстить. Хотя бы так, мысленно.

Казимир обладал сложным характером, а любят простых. Поэтому ему практически всё время приходилось притворяться, мимикрировать. Настоящий он никому не был нужен, да и до созданного им искусственного образа тоже не многим было дело. В какой-то мере он шёл тем же путём, что и Ширус. Путём на сопротивление с миром. Только как человек более практический крысолов быстро научился смиряться, наступать на горло собственной песне, вовсе её заглушил, чтобы не отвлекала. Он был не такой. Его не понимали, многие не любили. Он отвечал равнодушием.

Они и вправду в чём-то были похожи. Как и Ширус, так и Казимир были окружены плотным кольцом отчуждения. Один был изворотлив в практике, другой обладал теоретическими знаниями. Один научился проникать за пределы стены, отделяющей его от других людей, другой был обречён на одиночество. Ширус также успел уже изведать несправедливости. Его предавали.  И Казимира могли бы предать, если бы он кому-нибудь когда-нибудь доверился бы. Даже сферы их деятельности не столь отличались, как сначала могло бы показаться, во всяком случае не были противоположны друг другу. Ширус боролся с людской темнотой, кажется, изобретал какие-то лекарства. Казимир занимался очищением мира с приземлённой, санитарной точки зрения. Оба работали на благо окружающих, и обоих не ценили. Роднило их также и то, что им даровано было чувство прекрасного. Для обоих воплощением чистоты и красоты являлась Шильда. Одному она была сестра, другому — королева, богиня.

Шильда привнесла в жизнь Казимира веру во что-то светлое, дала ощутить красоту жизни. Пусть недостижимая, недоступная, тем не менее она была где-то рядом. Пусть одному лишь мгновение посчастливилось лицезреть её, другой был лишён общения с ней. Но они знали, какая она. У них было это.
Казимир просто не мог уместить в своей голове тот факт, что Ширус вырос вместе с ней, что они, должно быть, играли в детстве, что он мог говорить с ней, когда захочет. Ему сложно было представить Шильду маленькой. Она для него всегда была такой, как сейчас, не могла постареть, не могла быть ребёнком. Как вечно молодая фея. При столь возвышенном чувстве не могло быть и речи, чтобы использовать её как средство для спасения, для личной выгоды. Если он заговаривал о ней, то в таком ключе, что это не вело к практической цели. Её образ он поддерживал незамутнённым. Никому не давая бросить на неё хоть тень. Крысолову, несмотря на жизненный опыт и наработанные взгляды, свойственна была мечтательность, которую ничто не могло искоренить, даже у него самого это не получилось. Любил странствовать и предпочитал борьбу. И пусть борьба эта была с крысами, а путешествия в реальности походили на бродяжничество. Его вела мечта, которую он сам для себя не мог сформулировать. Ему хотелось чего-то исключительного, ему одному доступного. Вот это стремление, эта неясная мечта обрела конкретные черты, соединилась с образом Шильды. Она и стала недостижимой мечтой.  Если бы самому себе осмелился признаться в этом, то об одном были бы тогда все его помыслы — служить ей безвозмездно. И не рыцарски, а слугой — рабом быть при ней. А в награду иметь возможность, право любоваться ею, ловить её скользящий взгляд на себе. Нет, никогда он не будет использовать её. А все вопросы о ней имели одну цель — выяснить, счастлива ли она и что испытывает к мужу. Больше ничего. Это было для души. Не выгода вела его к Ширусу. Ведь в сущности, что мог знать этот рассеянный, чуравшийся других человек о планах своего зятя, с которым он к тому же не общался. Что он мог рассказать? Возможно, Казимир не отдавал себе отчёта, что им движет, что для него важнее — спасти собственную шкуру или душу, но он знал точно, что Ширус ему необходим. От него, как от зеркала, отражался свет Шильды.

Впервые за всё время их знакомства, крысолов сам заговорил о ней. Осторожно, чтобы не оборвать той тончайшей ниточки, связывающей его с Ширусом и через него с Шильдой. Ширус ценил тактичность. О сестре он говорил охотнее, чем о чём-либо ещё. Он не верил в её любовь к Иоахиму. Этот брак не давал ему покоя. Слишком неравные фигуры. Рядом с ней любой был бы мелок и недостоин. Ширус не винил её ни в чём, но винил себя за то, что не смог отстоять честь семьи. Кто бы мог подумать, что «Барсук» может быть таким принципиальным. Он снова и снова спрашивал о ней. Как она выглядит? Какое впечатление произвела? Крысолов снова и снова повторял, что нашёл её грустной и тоскующей, что, впрочем, ещё не служит доказательством несчастья. Это мог быть минутный спад настроения, душевный порыв. Ширус заметил, что такой порыв может и затянуться, и тогда это уже полноценное несчастье. Вслух Казимир не спешил соглашаться, но мысленно признал правоту сказанного.

Потом какое-то время помолчали. С ним Казимиру было приятно и помолчать.
— Всё-таки, вы думаете, она несчастна там? — нарушил затянувшуюся тишину Ширус.
«Там» — означало «с ним». Что мог ответить Казимир? Он и сам хотел разрешить для себя эту загадку. Все его выводы основывались на слухах, которым он и сам не очень верил, а всё общение с Шильдой Цели состояло из редких мгновений, когда ему удавалось беспрепятственно наблюдать за нею. В единственную их встречу лицом к лицу она говорила с ним, не смотря, через привратника и лишь обдала одним мимолётным, но обжигающим взглядом. Взглядом, который он так и не смог потом забыть. Что он мог рассказать о ней? Если, наоборот, пытался сам что-нибудь узнать. Казимир повторил все незначительные детали, бросившиеся ему в глаза. Ширус слушал и кивал. После наступила тишина. Странное дело, молчание как будто больше сообщало, чем слова. Не надо было выискивать искренность в дежурных фразах. Оба в этот момент были собой. Не притворялись, не подстраивались под мысли и чувства собеседника, не играли.

И, хоть опять разговор ни к чему не привёл, безрезультатен он не был. Казимир, словно, очистился, набрался сил и уверенности для предстоящей схватки. В Ширусе он действительно обрёл ключ, только не к его могущественному зятю, а к его сестре, власть которой над сердцем и разумом крысолова многократно превосходила то влияние, что имел реально угрожавший ему «Делец». С кузнецом он пил, сбрасывая таким образом накопленный стресс. Если возникала потребность поговорить или что-нибудь уточнить, существовал трактирщик. К Ширусу Казимир ходил помолчать. Он никуда не продвинулся и не достиг ни одной из целей, которые поставил перед собой, но однако чувствовал при этом, будто положение его упрочилось и даже Цели не по силам достать его. Казимир ощущал себя несокрушимым.