Папа мой прочитал «Домострой», составленный протопопом Сильвестром аж в XVI веке, в том юном возрасте, когда молодым людям представляется книжка эта замечательная нудным старческим брюзжанием. И хотя от филологических изысканий всегда был далёк, ибо, как химик, занимался всю жизнь, вплоть до выхода на пенсию, очисткой воды в больших городах, призадумался…
Призадумался о том, как он сам будет строить свой дом. Не в смысле возводить стены, вставлять окна и стелить полы, а наполнять эти стены жизнью праведной и человечески разумной.
Именно поэтому, думаю я сейчас, всегда в нашем доме был идеальный порядок. Мама из-за слабого здоровья и забот о нас с отцом ни дня не работала, а вела дом. Хотя, можно ли назвать «неработой» такую жизнь!
Отец был мужчиной настоящим, в том плане, что добытчиком, и всякие там краны – задвижки – замки всегда были дома в идеальном состоянии.
Пятнадцать лет назад мама умерла от какого-то сложного сердечного диагноза, и мы с отцом остались вдвоём. Никакие помыслы о повторной женитьбе, я полагаю, его не посещали, готовил – пришивал – убирал он сам. С возрастом я, конечно, стал ему помогать.
А потом в нашем доме появилась другая женщина, Леночка согласилась стать моей женой.
В положенный срок мы с нею «размножились» (папин термин) и произвели на свет, с разницею в год, двух сыновей-красавцев Бориса и Глеба. Дело в том, что моего папу зовут Борис, а Лена у меня – Глебовна.
Тесно нам в трёхкомнатной квартире, где ещё я родился, не было. И жизнь текла всё по тому же домострою.
Дед в семье нашей авторитетом был непререкаемым. Мне любопытно было подглядывать, когда он выстраивал перед собою по старшинству внуков и, водя у них перед носом скрюченным уже подагрой пальцем, разражался пламенной речью:
- Мать берегите.
Те стояли перед ним навытяжку и, не смигнув глазом, послушно бубнили в ответ дуэтом:
- Берегём.
Дальше снова продолжал дед:
- И отца. Тоже. Берегите.
Наши с папой красноречивые отпрыски в ответ разражались страстным синхронным монологом:
- Угу.
И снова кивали головами.
Вот за эту страсть к немногословию, благо дело, было в кого, я их и обожал. Всех троих.
Дед подводил итог. Палец и голос вздымались чуть выше, и в комнате звучало:
- Да глядите мне.
Ответ следовал мгновенный и преданный:
- Ага.
И жизнь опять продолжала течь неторопливо и по закону.
Я вспоминал тогда, что и меня он так же примерно «наказывал».
А сейчас, за ужином, например, разглядывал внуков и говорил:
- Наша порода…
Потом переводил глаза на Лену и продолжал, уже для неё:
- Ты тоже наша порода, только худая очень. Вон и Борька в тебя пошёл. Не то что Глебушка – пенёк сосновый, крепенький, широкий…
Выйдя на пенсию, отец полностью отдался своей страсти – русской истории. Комната его была буквально напичкана соответствующими книгами. А когда я познакомил его с чудом электронной мысли человечества планшетом, где установил программу-читалку и научил его, как скачивать книги в интернете, он буквально не выпускал аппарат из рук.
Начал даже сотрудничать с двумя или тремя какими-то журналами. И всякий раз, когда на их страницах появлялось его очередное эссе, - гордился. Феерически. И сутки не выпускал журнала из рук.
Борис с Глебом, когда подросли, то, вместо сказки на ночь, просили деда рассказать что-нибудь «интересненькое». И он рассказывал, обязательно нравоучительное. А рассказывал так, что мы с Леной заслушивались.
Помню, как говорил об Императоре Николае I, незаслуженно обиженном родными историками. Для него даже выкопали обидное прозвище, родившееся, как говорят, в народе. «Палкин» - это про него. За то, что ввёл в армии физическое наказание солдат. Но отец говорил про другое.
Про то, как однажды посетитель одного из столичных кабаков, хватив лишнего, начал буянить. Кто-то сделал ему замечание, сказав, что если людей не стыдится, то хоть бы «анпиратора» посовестился. Как в любом публичном месте портрет царя висел и в кабаке. Распалившийся пьянчужка подошёл к портрету и плюнул на него. Дело запахло уже оскорблением монаршего лица. Скрутили. Осудили. Приговорили. А так как дело касалось царя лично, то приговор подали на подпись ему же. Вот какую резолюцию наложил на сей документ (папа именно так и говорил – «сей»!) монарх: «Дурака освободить. Передать ему, что я тоже на него плевать хотел. Впредь в кабаках мои портреты не вешать».
В следующий вечер звучала другая история.
Турецкое командование, во время очередной русско-турецкой войны, проанализировало причины неудач турецкой армии. Генералы пришли к выводу, что всё дело в высокой образованности русских офицеров. Тогда тем из них, кто находился на этот момент в плену, было предложено перейти на службу в турецкую армию в том же чине, но со значительно большим денежным довольствием.
Здесь папа гордо приосанивался и продолжал:
К чести наших военных надо сказать, что ни один из них предложения не принял. Когда же об этом доложили Государю, тот улыбнулся, слегка дёрнул себя за ус и сказал: «Жаль, что я не могу перейти к туркам в том же чине…»
Вот за всё за это мы и обожали нашего «деда», «дедушку», «дедуню».
А совсем недавно он вызвал меня к себе. Именно вызвал, потому что без приглашения в комнату его мы заходить не смели. Говорить начал сразу, без обиняков и вступлений:
- Миш, у меня рак. Оперировать в этом месте нельзя. То есть, скоро начнётся «памперсный» период моей жизни. Я не хочу, чтобы вы запомнили меня таким. Подыщи мне какой-нибудь хоспис, ну, не такой, чтобы уж совсем спать на досках, но недорогой и перевези туда. Ничего не говори. Все дела я привёл в порядок, они вот в этой папке. Уходи и позови ко мне Лену. С нею я тоже сейчас переговорю. С внуками – перед самым отъездом. Береги вас всех Бог…
|